батальоны, полки; в большей своей части больные и раненые, они присоединяются к группам одиночек, смешиваются с ними, примыкают на время то к одной колонне, то к другой и видом своих несчастий еще более обескураживают тех, кто остается еще на своем посту. Порядок не в состоянии удержаться при наличности такого беспорядка, и зараза охватывает даже полковых ветеранов, участвовавших во всех войнах революции..
Но надо сказать и то, что борьба оказывается выше сил человеческих. Солдатам, еще стоящим под ружьем, все время одним приходится стоять лицом к лицу перед неприятелем. Они мучаются от голода и часто вынуждены спорить с вышедшими из рядов, которых они презирают, из-за какого-нибудь куска павшей лошади. Они подвергнуты всем ужасам зимы, они массами падают в местах, где властная необходимость заставляет их задержаться и повернуть лицо к неприятелю. Они умирают во сне, умирают на долгих переходах. Каждый шаг, каждое движение требуют от них усилий; а, кажется, что им надо хранить все свои силы, чтобы воспользоваться ими в момент битвы.
Вечером, в полях, где приходится останавливаться для ночного отдыха, они укладываются у подножия елей, белых берез или под повозками, кавалеристы с уздой в руках, пехотинцы оставляют на спине ранец и прижимают к себе оружие; точно как в стаде, они плотно прижимаются друг к другу и обнимаются, чтобы разогреться. Сколько раз при пробуждении среди Этих обнявшихся находят уже остывший труп; его оставляют, не бросивши на него ни одного взгляда. Иные, чтобы развести огонь, вырывают с корнем деревья, иные в отчаянии поджигают дома, где расположились генералы. Иные, наконец, настолько изнурены усталостью, настолько слабы, что уже не в состоянии шевелить ногами; прямо и неподвижно, как призраки, сидят они перед кострами. Лошади грызут древесную кору, проламывают лед ударами копыт и лижут снег, чтобы утолить жажду.
Каждый бивак, каждый трудный переход, каждый сожженный дом открывает для взора кучу трупов, наполовину уже истребленных. К ним скоро подходят новые жертвы, которые, стараясь как-нибудь облегчить свои муки, устраиваются возле дымящихся остатков среди испускающих последний вздох товарищей и сами вскоре подвергаются той же участи. Что же касается тех, кто попадает в руки казаков, то слишком нетрудно отгадать, как с ними поступают. Таково положение армии при возвращении из Москвы. Большую часть этого долгого пути единственной пищей служит для нее лошадиное мясо; спиртные напитки отсутствуют, а все ночи приходится проводить на открытых биваках при двадцатиградусном морозе.
Немыслимо описать, как страдают наши несчастные раненые. Всего сказанного недостаточно, чтобы выразить, какое сострадание возбуждают они к себе даже в самых загрубелых сердцах. В беспорядке наваленные на повозки, лошади которых падают, они оказываются покинутыми посреди дорог, около биваков, без помощи, даже без надежды получить ее. Открытые всем ужасам климата, ничем не прикрытые, умирающие, они ползают между трупами, поджидая смерти с минуты на минуту; и нет никого около, кто дал бы им хоть каплю воды, чтобы емочить их уста.
Ложье, стр. 301–304.
Из «Дневника партизанских действии» Д. В. Давыдова о нападениях его отряда на армию Наполеона.
… 21 октября около полуночи мы прибыли за 6 верст от Смоленской дороги и скрытно остановились в лесу. За 2 часа пред рассветом мы двинулись на Ловитву. Не доходя этого села за 3 версты до большой дороги, нам начали попадаться несметное число обозов и много мародеров, которых мы подбирали без малейшего с их стороны сопротивления. Когда же мы достигли с. Рыбков, тогда увидели мы следующее: фуры, телеги, кареты, палубы, конные и пешие солдаты, офицеры, денщики и всякая сволочь, — всё двигалось беспорядочными массами. Если бы партия моя была бы вдесятеро сильнее и у каждого казака было бы по 10 рук, и тогда было бы невозможно захватить в плен десятую часть того, что следовало по- большой дороге. Предвидя это, я еще пред выступлением на поиск предупредил казаков моих и дозволил им не брать более в плен, а, как говорится, катить головнею по всей дороге. Скифы мои не требовали на это подтвердительного приказа* ния. Зато надо было видеть, как вся сия масса ужаснулась при появлении этих немирных путешественников. Надо было быть свидетелем этого странного сочетания криков отчаяния с возгласами ободрительными, выстрелов защищающихся с треском' взлетавших на воздух артиллерийских палубов. Все это покрывалось громогласным «ура!» моих казаков. Это более или менее продолжалось до времени появления французской кавалерии и за нею гвардии; тогда по данному мною сигналу, вся партия отхлынула от дорога и начала строиться.
Между тем гвардия Наполеона, посредине которой он сам находился, стала подвигаться. Вскоре часть кавалерии бросилась с дороги вперед и начала строиться, с намерением отогнать нас далее. Я был совершенно убежден, что бой мне далеко не по силе, но я горел желанием погарцовать вокруг Наполеона и с честью отдать ему прощальный поклон за посещение его. Свидание наше было весьма недолговременно. Умножение неприятельской кавалерии, которая тогда была еще в-довольно изрядном положении, принудило меня вскоре оставить большую дорогу и отступить пред громадами, валившими одна за другой. Однако во время этого перехода я успел взять с бою в плен 180 человек, при двух офицерах, и до самого вечера конвоировал с приличным почетом Наполеона…
Давыдов, стр. 88–90.
Из записок И. Л. Радожицкого о деятельности партизанского отряда А. С. Фигнера.
…После того, как мы расстались с Фигнером под Москвою 2 сентября, я не имел о нем никаких известий до самого Тарутинского лагеря. Тут он явился опять, к живейшей радости любивших его товарищей… По дружескому настоянию Фигнер мало-помалу рассказал нам, что, расставшись со мною, он тотчас переоделся русским мужиком и пошел в Москву, тогда как пожар стал распространяться и французы занялись грабежом. Потом из числа оставшихся в Москве разного звания людей он составлял для истребления неприятелей вооруженные партии, делал с ними, среди пламени, в улицах и в домах засады, нападал на грабителей по силам и распоряжался так, что везде французы были убиваемы, особенно по ночам. Так Фигнер начал истреблять неприятелей, с шайкою удальцов, в самом городе, среди ужасов пожара и грабежа. Французы видели в развалинах пылающей русской столицы методическую войну отважного и скрытого мстителя; тщетно они искали, даже имели его перед глазами, и не могли найти. В простой одежде мужичка он днем бродил между французскими солдатами, чем мог им прислуживал, между тем вслушивался в их разговоры, потом распоряжался с своими удальцами для ночных нападений, и к утру по всем улицам являлись тела убитых французов…
Всякому партизану предоставлено было на собственный произвол выбирать себе подчиненных по роду оружия, какое находил он приличным для своих предприятий; потому Фигнер, еще не заслуживший общего доверия, на первый раз был в затруднении. Но ему скоро пришла счастливая мысль: для истребления мародеров неприятельских обратиться к своим. Известно, что по флангам и в тылу всякой армии бывает всегда, под видом усталых и фуражиров, немалое число рассыпающихся по селениям и дорогам праздношатающихся вооруженных людей всякого рода войск, называемых мародерами или бродягами. Фигнер нашел довольно таких из легкой кавалерии; пеших посадил на крестьянских лошадей; увлекательным красноречием умел соединить их к общему участию для приобретения добычи и с двумя сотнями разнокалиберных удальцов начал производить свои набеги. Днем обыкновенно он прятал их в чащу леса, а сам. переодевшись французом, поляком или итальянцем, иногда с трубачом, а иногда один, ездил к неприятельским форпостам. Тут делал он выговор пикетному караулу за оплошность и невнимательность, давая знать, что в стороне есть партия казаков; в другом месте извещал, что русские занимают такую-то деревню, а потому для фуражирования лучше идти в противную сторону. Таким образом, высмотревши положение, силу неприятелей и расположив их по своим мыслям, он с наступлением вечера принимал настоящий вид партизана и с удальцами своими являлся, как снег на голову, там, где его вовсе не ожидали
