Лицо у меня запылало. Но еще унизительней было повернуться и уйти. И я стоял неподвижно и смотрел на игру. Вот Димка догнал Витьку Кошкина, а Витька догнал Саньку Сергеева, а Санька… «Ты получишь, Петька, свои тридцать копеек, — думал я. — И я снова буду свободным».
Наступил вторник, и я снова почувствовал себя уже бодрее: скоро воскресенье… Потом я вспомнил злые Петькины глаза, булку, которую он назвал черствой, и мне опять стало тоскливо. Когда перед уходом мама хотела сунуть в портфель булку, я попросил положить в нее колбасы.
На этот раз Петька не стал спрашивать про деньги. Он сразу все понял и сначала протянул руку:
— Булку!
Торопливо я открыл портфель. Скорее, скорее!.. Бери, Черенков, ешь… Десять, двадцать булок!.. Только не проси, только подожди…
Булки в портфеле не было. Я пошарил в соседнем отделении — пусто… Петька между тем переминался с ноги на ногу. Я лихорадочно рылся в книгах, перебирал тетради; я высыпал содержимое портфеля на пол и долго тряс его, похлопывая по дну. Я проверил карманы, я залез в парту…
— Где булка?! — закричал Петька.
— Тут была, — растерянно шептал я, — она с колбасой была…
Сообщение о колбасе привело Черенкова в бешенство. Он процедил:
— Теперь не обижайся.
После уроков я собрал учебники, вышел на улицу и медленно огляделся. Я давно приготовился, но все-таки вздрогнул, увидев их. Они стояли в углу, под деревом: Черенков и еще кто-то. Издали не было видно.
Я повернулся и пошел к ним в угол; я не хотел, чтобы за мной гнались.
Теперь я разглядел второго. Это был Молотков из пятого «Г», известный на всю школу своими кулачными боями.
— Вот он, — сказал Черенков, — проиграл тридцать копеек и не отдает.
— Избить надо! — устало вздохнул Молотков.
— Я тебя предупреждал, — злорадствовал Петька.
— Он тебя предупреждал? — спросил Молотков.
Я кивнул.
— Избить! — словно разрешив последние сомнения, сказал Молотков. На длинных, худых его руках свисали угловатые чернильные кулаки. Он медленно поднял один из них, с профессиональной заботливостью сжал и разжал его, что походило на смазку оружия перед боем, и сказал: — Сейчас я тебе ка-а-ак…
— Не нужно, — прошептал я, — завтра я принесу.
— Врешь! — крикнул Петька. — Ты уже сто раз обещал!..
— Быстрее! — поморщился Молотков. — Мне к двум часам у моста надо быть. Я должен там драться с Плиткиным из шестого «А».
В Петьке что-то шевельнулось.
— А если не принесешь?
— Конечно, не принесет! — воскликнул Молотков.
Я молчал.
— Он еще думает! — закричал Молотков. — Нет, ему обязательно нужно дать!
И все-таки я получил отсрочку — до завтра. Но где же взять деньги? Как быть?
После долгих мучительных раздумий я решил продать чернильницу. Буду макать на задней парте. Я долго мыл свою старую, облупленную чернильницу. Я тер ее щеткой, скоблил, обтирал; я налил в нее свежих чернил и заткнул пробкой.
Вскоре я был уже у Мишки Карпухина. Два дня назад он потерял чернильницу.
— У тебя нет чернильницы, — сказал я, — вот, бери…
— Ну что ты! — замахал руками Мишка. — Я и так обойдусь… Не нужно…
— Нужно, — сказал я, — еще как нужно! Бери! За тридцать копеек бери.
У Мишки выкатились глаза.
— Да ты что! В магазине новая девять стоит.
— Девять? — вздохнул я. — Слушай, Мишка… Купи… Она без волосков… и с пробкой… Купи за двадцать…
Мишка решительно закрутил головой.
— Стой, Мишка, — сказал я, — стой… Это очень хорошая чернильница. Со второго класса я пишу из нее. Слышишь? И никогда не отдал бы! А тебе отдам, за пятнадцать копеек.
— Нет!
Домой я пришел вечером. Теперь я знал, что мне делать. Оставалось только одно.
На кухне было тихо. С минуту я прислушивался, потом, осторожно ступая, подошел к вешалке, где висел пиджак отца и засунул руку в карман.
«Вот получу на кино и назад положу, — успокаивал я себя. — Мне много не надо… мне тридцать копеек надо…»
Я принялся лихорадочно отсчитывать: пять да пять, да еще десять…
В комнате что-то изменилось. Я дернулся, как подстреленный, — в дверях стоял отец. Монеты со звоном запрыгали по гладкому полу.
— Покатились, — прошептал я, — покатились…
Отец шагнул ко мне.
— Нет… нет… ты не думай… Я одолжить хотел…
— Так ты еще и лгун?!
— Я не лгун! — закричал я. — Я проиграл Петьке тридцать копеек! Играть нельзя! А я проиграл!.. Последний срок — завтра!.. И меня ни во что не принимают играть… И я не знаю, что мне делать!.. А в воскресенье тридцать копеек на кино… возьми себе… И я… нет, не я… я…
Отец молча смотрел на меня.
Потом он тяжело шевельнулся, вытащил руку из кармана и протянул мне тридцать копеек. Я заплакал.
На последнем уроке
Там, на улице, солнце. Упругий ветер весело раскачивает потемневшие от воды деревья, с крыши капает.
А в классе последний урок, самый длинный, самый трудный. На доске еще с первого урока полустертые слова: «Задание на дом, упр…» И, когда смотришь на них, еще больше устаешь.
Из старого парка, что напротив школы, доносится неясный шум, хлопанье крыльев. Толик и Сашка поворачиваются к окну.
— Грачи прилетели, — шепчет Толик.
— Здорово!
И они смотрят не отрываясь на большую черную стаю. Видно, что грачи прилетели совсем недавно и теперь отдыхают. Рассевшись на ветвях высокого дерева, они устало расправляют крылья, по-хозяйски осматривают размокшую землю…
И только один грач сидит чуть в стороне, на соседнем дереве. Он заметно крупнее остальных, да и ведет себя иначе. Сашка и Толик сразу обращают на него внимание. Грач с любопытством вертит во все стороны головой, то и дело снисходительно поглядывая на стаю.
— Вожак, — решают ребята.
И вдруг грач победоносно взмахивает крыльями и оглушительно каркает.
Сашка и Толик беззвучно трясутся от смеха. Да это же ворона!..
— Яблочкин и Карасев!.. Прекратите смеяться!..
Ребята вздрагивают. Но уже через мгновение снова смеются. Склонив голову набок, Толик важно
