Марк снова принялся за работу. Происшедшее заняло времени не больше, чем полет птицы через сад, но настроение у него вдруг поднялось – впервые за последние три дня.
Вечером, посоветовавшись с Эской, он изложил проблему дяде Аквиле.
– И чего же ты хочешь от меня?
– Если бы при следующей случайной встрече ты сказал бы почтенной Валарии несколько приветливых слов, было бы очень кстати.
– Клянусь Юпитером! Да я с нею едва знаком, кланяюсь только как супруге Кезона.
– Вот поэтому несколько по-соседски приветливых слов были бы очень уместны.
– А вдруг она тоже захочет быть по-соседски любезна? – ворчливым тоном осведомился дядя Аквила.
– Ну, во всяком случае, вторгнуться в твою цитадель ей не удастся, ведь у тебя нет женщин в доме и ее некому принять, – не теряя бодрости, возразил Марк.
– Допускаю, твое замечание не лишено смысла. А зачем тебе понадобилось, чтобы девчушка приходила в гости?
– Н-ну… просто они с Волчком нашли общий язык.
– И только ради того, чтобы волчонок видал свою подругу, меня бросают львам?
Марк рассмеялся.
– Лев только один, да и тот львица. – Тут же он сделался серьезным: – Без твоей помощи нам не обойтись, дядюшка Аквила. Я бы мог попробовать сыграть Персея, но пока мне это все равно не помогло бы спасти Андромеду. Это – дело главы дома.
– Как было спокойно в доме, пока не появился ты, – дядя Аквила со вздохом покорился неизбежному. – Однако, будь по-твоему.
Марк даже не понял, каким образом все уладилось. Дядя Аквила, казалось, и пальцем не шевельнул, но с того дня видимость дружбы между двумя домами возросла, и не успели еще леса под старым валом одеться буйной листвой, как Коттия сделалась почти членом семьи дядюшки Аквилы и появлялась в его доме, когда хотелось ей или Марку. Эска, по натуре своей молчаливый и замкнутый со всеми, кроме юного римлянина, поначалу держался с ней отчужденно, всячески подчеркивая свое положение раба, но мало-помалу он убрал преграды настолько, насколько вообще мог убрать их ради кого-то, кто не был Марком. Что касается Марка, то он подшучивал над ней и испытывал радость от ее присутствия. Он учил ее игре в «сколько пальцев», любимой игре легионеров и гладиаторов, и подолгу рассказывал про свой родной дом в этрусских холмах. Рассказывая про это Коттии, оживляя для нее знакомые картины, звуки и запахи, он словно приближал их, тем облегчая боль разлуки с ними, и ему опять открывался вид на ферму с горной тропы, где росли деревца дикой вишни.
Во дворе, на крышах построек всегда было полным-полно голубей, они важно ходили по двору или перепархивали с места на место; в лучах солнца шеи их отливали зеленым и лиловым. Попадались среди них и небольшие белые голуби с кораллового цвета лапками. Когда кто-то входил во двор, птицы разом с большим шумом и хлопаньем крыльев взмывали вверх, а потом кругами снова опускались вниз, к ногам. Из будки вылезал старый Аргос, лаял и одновременно вертел хвостом. А в воздухе стоял чудесный аромат ужина – жареной речной форели или жареных кур, если ожидались гости. И когда Марк после целого дня отсутствия возвращался домой, мама, услыхав лай Аргоса, показывалась в дверях…
Коттия готова была без конца слушать про поместье в этрусских холмах, а Марк мог без конца рассказывать о нем, хотя тоска по дому при этом усиливалась. Как-то раз он даже показал ей свою деревянную птичку.
Но к концу лета его все больше стала донимать старая рана. Он так привык к постоянной тупой боли, что не обращал на нее внимания, но сейчас боль сделалась острой, дергающей, она неотступно напоминала о себе, а швы иногда становились горячими на ощупь, краснели и воспалялись.
Все достигло апогея жарким августовским вечером. Марк с дядей только что сыграли свою обычную партию в шашки. День был на редкость жаркий, и даже во дворе стояла духота. Зной словно выбелил небо, обесцветил его, сделал однообразным, и аромат роз и ладанника в садовых вазах висел удушливым покрывалом, как висит дым в сырую погоду.
Марк весь день испытывал дурноту от боли, а от тяжелого сладкого запаха его подташнивало. Партию он сыграл сегодня из рук вон плохо, он сам это знал. Ему не лежалось. В поисках более удобной позы он все время менял положение. И сейчас он опять передвинулся, делая вид, что просто хочет взглянуть на Волчка. Уже почти взрослый, великолепный, тот лежал, растянувшись на прохладной траве рядом с Проционом, давно ставшим его другом.
Дядя Аквила следил взглядом за желтой трясогузкой, сидевшей на крыше бани, и Марк опять заворочался, надеясь, что тот ничего не заметил.
– Что, рана беспокоит? – спросил вдруг дядя Аквила, по-прежнему не отводя глаз от трясогузки, гонявшейся за мухами по теплым черепицам.
– Нет, дядя, – ответил Марк. – Почему ты так решил?
– Так мне показалось. Ты уверен, что все в порядке?
– Абсолютно.
Дядя Аквила перевел взгляд на Марка.
– Ну ты и лжец, – заметил он как бы между прочим. И, увидев, что губы Марка сжались, наклонился вперед и с треском хлопнул большой ладонью по доске, разбросав шашки. – Хватит! Это продолжается достаточно долго. Раз этот толстый дурень Ульпий ничего не понимает в своем ремесле, я пошлю за моим старым другом, врачующим в Дурине. Уж он-то знает свое дело. Руфрий Галарий – вот его имя. Он был одним из наших полевых хирургов. Он приедет и посмотрит твою ногу.
– Я не мог и рассчитывать на это, – пробормотал Марк. – От Дурина сюда путь неблизок.
– Он приедет, – повторил дядя Аквила. – Когда-то мы с ним вместе охотились на кабана. Не сомневайся, приедет.
И он приехал.
Руфрий Галарий, бывший полевой хирург Второго легиона, испанец, выбритый до синевы, с веселыми глазами, короткими курчавыми волосами, едва тронутыми сединой, и выпуклой могучей грудью. Его грубые руки борца, как оказалось в один из ближайших вечеров, были уверенными и нежными. Марк лежал на своем узком ложе, а друг его дяди обследовал раны. Осмотр затянулся. Закончив наконец, врач прикрыл Марку ноги покрывалом, выпрямился и заходил взад и вперед по комнате, изрыгая проклятья.
– Кто, во имя Тифона, обрабатывал рану? – вопросил он, круто обернувшись к Марку.
– Гарнизонный хирург в Иске Думнониев.
– Провел там двадцать лет и пил, как погонщик мулов на сатурналиях, не пропуская ни одного вечера, – зарычал Галарий. – Знаю я этих обойденных чином гарнизонных хирургов. Мясники и убийцы, все до одного!
Он с презрением грубо фыркнул.
– Вовсе не каждый вечер, человек он был трудолюбивый, – возразил Марк, пытаясь защитить небритого и довольно жалкого старика, которого вспоминал с симпатией.
– Пф! – воскликнул Галарий. Затем его манера резко переменилась, он присел на край ложа. – Дело в том, что он не довел свою работу до конца.
Марк облизнул кончиком языка вдруг пересохшие губы:
– Значит… все надо переделывать?
Врач кивнул:
– Покоя тебе не будет, пока рану не обработать заново.
– И когда?.. – начал было Марк и замолчал, пытаясь изо всех сил унять постыдную дрожь в губах.
– Завтра утром. Раз уж этого не избежать, то чем скорее, тем лучше.
Он положил руку на плечо Марку и задержал ее там.
Марк с минуту лежал, весь напрягшись, ощущая на плече эту грубую, но добрую руку, потом испустил долгий, неровный вздох и расслабился. Он даже попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой:
– Прошу простить меня. Я, кажется, очень устал.
– Охотно верю, – согласился хирург. – Тебе здорово досталось. Да, да, мне объяснять не надо. Но скоро все будет позади, и жизнь пойдет веселее. Обещаю тебе.
Он посидел еще немного, разговаривая о предметах, далеких от того, что предстояло Марку утром, – вплоть до запаха местных устриц и беззакония провинциальных сборщиков налогов; поболтал он и о прежних днях на силурийской границе и о давнишней охоте на кабана вместе с дядей Аквилой.
– Мы с твоим дядюшкой были недурными охотниками, а теперь мы с ним закостенели в суставах и в привычках. Иногда, думаю, уложу-ка я вещи да отправлюсь попутешествовать, пока не приржавел к месту окончательно. Но для путешествий у меня не та профессия. Имея ремесло хирурга, так просто не побродишь по свету. Вот глазной врач – дело другое, это подходящее ремесло для последователя Эскулапа, который любит бродяжничать. Тут, на севере, многие страдают болотной слепотой, и звание глазного врача проведет человека там, где не пройти легиону.
И Галарий пустился в описание похождений одного своего знакомого, который несколько лет назад переплыл Западный океан и занимался своим ремеслом в дебрях Гибернии[17]. Марк не слишком внимательно вслушивался, не подозревая, что придет время и эта история сыграет еще очень важную роль.
Наконец Галарий встал и потянулся так, что с хрустом расправились мышцы могучей спины.
– Теперь я иду к Аквиле поболтать перед сном про охоту. А ты лежи спокойно, постарайся как следует выспаться, я появлюсь рано утром.
И, коротко кивнув, он вышел на галерею. С ним вместе, казалось, испарилось и все старательно удерживаемое мужество Марка, он с ужасом осознавал, что весь дрожит – дрожит от запаха боли, как лошадь – от запаха пожара. Он лежал, заслонив глаза рукой, и бичевал себя презрением, но это не помогало. В животе у него словно лежал кусок льда, и он чувствовал себя очень одиноко.
Внезапно по полу кто-то пробежал, и в плечо ему ткнулся влажный нос. Марк открыл глаза и увидел перед собой улыбающуюся морду Волчка.
– Спасибо тебе, – сказал он, и, отодвинувшись немного в сторону, обхватил огромную голову, а Волчок поставил передние лапы на постель и любовно задышал ему в лицо. Близился закат, свет заходящего солнца хлынул в спальню, и на стенах и на потолке словно заплескалась дрожащая золотая вода. Марк не заметил, как подкралось солнце: неожиданный свет ослепил его с той же силой, как оглушает грянувший рев трубы. Свет Митры возник внезапно из тьмы.
Эска, появившийся сразу вслед за Волчком, отбросил на залитую солнцем стену большую тень. Он шагнул к краю ложа.
– Я говорил с Руфрием Галарием, – сказал он.
Марк кивнул:
– Утром ему понадобится твоя помощь. Ты согласен помочь ему ради меня?
– Я – личный раб центуриона. Кому, как не мне, помогать? – Эска нагнулся и поправил покрывало.
В это время со двора послышалась какая-то возня. Блеющий голос старого Стефаноса громко протестовал, затем раздался высокий, звонкий, настойчивый девичий голос:
– Пропусти меня! Не пропустишь – я тебя укушу!
Возня и шум возобновились, и раздавшийся через мгновение вопль боли ясно показал, что угроза приведена в исполнение. Марк с Эской обменялись недоумевающими взглядами. Под колоннадой послышался топот легких ног, и в комнату влетела Коттия – пылающая, воинственная фигурка в ореоле закатного света.
Марк приподнялся на локте:
– Ах ты, маленькая фурия, что ты сделала со Стефаносом?
– Укусила его за руку, – тем же звонким, твердым голосом отчеканила Коттия. – Он меня не пускал.
За дверью раздалось поспешное шаркание сандалий, и Марк быстро сказал:
– Эска, во имя Света, не пускай его сюда! – Он вдруг почувствовал, что у него сейчас нет сил иметь дело со справедливо негодующим Стефаносом. Когда Эска пошел выполнять его просьбу, Марк повернулся к Коттии.
