– Тогда я остаюсь. – Он замялся. – Видно, не только мне приходят в голову глупые мысли из-за трибуна Плацида.
– Видно, так. – Марк вытянул руки и легонько опустил их на плечи Эске. – Затея опасная, и я ни за что не позвал бы тебя с собой, не дав тебе права отказаться. Поиски могут ни к чему не привести, а вернемся мы или нет – известно только богам. Не следует звать с собой раба на такую охотничью тропу, зато… можно позвать друга. – Марк вопросительно заглянул Эске в лицо.
Тот отбросил тонкий сверток на постель и положил ладони поверх рук Марка.
– Я служил центуриону не потому, что я был его рабом, – незаметно для себя он перешел на язык своего народа. – Я служил Марку, и это не было рабством… Нутро у меня возрадуется, когда мы выйдем на охотничью тропу.
На другое утро, дав обещание старому другу заехать к нему осенью на обратном пути, легат вместе с Плацидом отбыл в сопровождении половины кавалерийского эскадрона. Марк смотрел, как они скачут по дороге в Регн, где их ожидали галеры, и не испытывал той щемящей боли, какую это зрелище вызвало бы у него раньше, до того, как он приступил к осуществлению своих замыслов.
Вольная Эски встретила в доме гораздо меньше интереса и безусловно меньше враждебного отношения, чем можно было ожидать. Сасстикка, Стефанос и Маркипур были рабами и детьми рабов, поэтому Эска, свободнорожденный и сын свободного вождя, никогда не был для них своим, хотя и ел с ними за одним столом. Старики вполне довольствовались заведенным порядком вещей, господин у них был хороший, и рабское состояние было им впору, как старая знакомая одежда. Они не очень завидовали Эске и восприняли его освобождение как нечто само собой разумеющееся: ведь, как выразилась Сасстикка, они с молодым господином уже много лун, все равно как две половинки миндаля. Рабы лишь поворчали немного по излюбленной стариковской привычке. К тому же началась спешка, Марк на другой день уезжал по неотложным, как им сказали, делам своего дядюшки, и Эска уезжал вместе с ним. Так что ни у кого не оставалось времени, чтобы страдать или чинить препятствия.
Вечером, закончив все немногие, но необходимые приготовления, Марк прошел в конец сада и свистнул. Последнее время Коттия приходила, только дождавшись свиста. Она тут же появилась под одичавшими фруктовыми деревьями, на голову она накинула край лиловатого плаща, спасаясь от хлынувшего вдруг весеннего ливня.
Марк рассказал ей всю историю как мог короче, и она молча выслушала его. Но личико ее постепенно все больше заострялось знакомым ему образом, и, когда он кончил, Коттия выпалила:
– Если им так нужен этот орел и они боятся, что он им навредит в чужих руках, пусть пошлют за ним кого-нибудь из своих! Почему должен идти ты?
– Но ведь это орел моего отца.
Марк чувствовал, что только эта причина могла иметь для нее смысл. Личная верность человека человеку не нуждалась в объяснениях, но он не сумел бы растолковать ей, что такое особая, трудная для понимания, включающая в себя так много понятий, верность римского солдата, – она так же отличалась от верности местного воина, как волнистый узор варварского щита отличался от симметричного рисунка на ножнах его, Марка, кинжала.
– Понимаешь, для нас орел – это сама жизнь легиона. Пока он в руках у римлян, пусть даже их осталось шесть человек – легион существует. Но стоит утерять орла, и легион умирает. Девятый Испанский не формировался заново. А между тем почти четверть его не принимала участия в том походе на север: кто-то находился на других границах, кто-то болел или оставался в гарнизоне как охрана. Их пришлось приписать к другим легионам, а ведь они могли составить основу нового Девятого… Испанский легион был первым отцовским легионом… и последним, и был ему дорог больше всех, в которых он служил. Так что, понимаешь…
– Ты хочешь сохранить верность отцу?
– Да, не говоря обо всем прочем. Будет большой праздник, если снова затрубят трубы Девятого легиона. Когда труба зовет, Коттия, сердце ликует.
– Мне трудно это понять. Но я вижу, что ты должен идти. Когда ты отправляешься в путь?
– Завтра утром. Сперва я заеду к Руфрию Галарию, а потом опять тронусь на север. Но тогда Каллева мне будет уже не по пути.
– А когда ты вернешься?
– Не знаю. Наверное, к зиме, если все пойдет хорошо.
– Эска тоже идет с тобой? И Волчок?
– Один Эска. А Волчка я оставляю на твое попечение, ты должна заходить к нему каждый день и разговаривать с ним обо мне. Тогда вы с ним меня не забудете.
– У нас с ним и так неплохая память. Но я буду заходить каждый день.
– Отлично. – Марк улыбнулся, пытаясь вызвать улыбку на ее губах: – Да, вот еще. Никому не говори про орла, Коттия. Считается, что я еду по дядиным делам. Но я хотел, чтобы ты знала правду.
Улыбка наконец промелькнула на ее личике – и тут же исчезла:
– Хорошо, Марк.
– Вот так-то лучше. Мне пора идти, но у меня к тебе еще одна просьба. – Он снял с руки тяжелый золотой браслет с выгравированным знаком легиона. На смуглом запястье обнажилась полоска белой кожи. – Я не могу носить его там, куда иду. Не возьмешь ли ты его на сохранение? Пока я не вернусь.
Она взяла браслет без единого слова и постояла, держа его в ладонях. Свет блеснул на знаке Козерога и девизе «Pia Fidelis». Коттия осторожно стерла дождевые капли с золота и спрятала браслет под плащ.
– Хорошо, Марк, – повторила она.
Она стояла очень прямо и неподвижно, вид у нее был очень одинокий. Темный капюшон скрывал ее яркие волосы, как в первую их встречу.
Он придумывал, чтобы еще сказать ей на прощание, ему хотелось поблагодарить ее за все, за что он был ей благодарен. Но он весь был устремлен вперед, к тому, что его ожидало, и он не нашел нужных слов. А произносить ничего не значащие пустые слова ему не хотелось. Он чуть не сказал в последнюю минуту, чтобы она оставила себе браслет, если он не вернется, но потом передумал – лучше он скажет это дяде.
– Теперь иди, – проговорил он. – Да будет с тобой Свет Солнца, Коттия.
– И с тобой, – отозвалась она, – и с тобой, Марк. Я буду ждать твоего возвращения. Я стану прислушиваться к твоим шагам, ты вернешься, когда начнут падать листья, ты придешь сюда, в сад, и опять свистнешь.
Она отвела в сторону мокрую ветку терновника и повернулась, а он стоял и смотрел, как она уходит под мелким сильным дождем, ни разу не обернувшись назад.
ГЛАВА 11
ЧЕРЕЗ ГРАНИЦУ.
С запада от Лугуваллия на восток до Сегедуна шел Вал, подпрыгивая и ныряя в лад всем неровностям этой пересеченной местности, – этакий каменный шрам, еще непросохший от недавней кладки. Восемьдесят миль крепостей, башенок, отмечающих мили, нанизанных на одну громадную нить Вала, с примыкающим крепостным рвом и идущей от одного побережья до другого дорогой легионеров. Вдоль южной стороны толпились приземистые винные лавчонки, храмы, постройки для семейных солдат и рынки – все то, что, накапливаясь, тянется вслед за армией. Здесь стоял громкий непрекращающийся шум: гомон голосов, топот марширующих ног, скрип крутящихся колес, звон и грохот молота, бьющего по наковальне в оружейных мастерских, – но все это перекрывал чистый, звонкий голос труб. И все вместе это был великий Вал Адриана, – защита от угрозы с севера.
Летним июньским утром двое путников, несколько дней живших в грязном обветшалом трактире у самых стен Хилурния, появились у Преторианских ворот крепости и попросили выпустить их наружу. Туда и обратно через границу ходило не так уж много народу – главным образом военные патрули. Но те немногие, кому вдруг понадобилось перейти границу, – охотники или звероловы, приводившие на цепи диких зверей для арены, или какой-нибудь предсказатель или знахарь, – все они неизменно проходили только через большие крепости.
Наши путники, имевшие несколько потрепанный, не внушающий доверия вид, ехали верхом на бывших кавалерийских лошадках арабского типа, которые явно видывали виды. У легионеров всегда был рынок сбыта отслуживших свое скакунов, недорогих, обученных, способных еще послужить не один год. Они встречались на всех дорогах империи, и никто не догадался бы, что эти две кобылы приобретены не за деньги, а благодаря нескольким словам, начертанным легатом Шестого легиона на куске папируса.
Эске не понадобилось менять свою наружность – он просто вновь надел одежду своего народа, и все. Но Марку пришлось потрудиться. Он тоже надел одежду бриттов – длинные шерстяные шафранного цвета штаны, подвязанные под коленями накрест ремнями, и тунику из вылинявшей и грязной лиловой ткани. Штаны были удобны для холодного климата, их носили многие собиратели трав и тому подобный люд. Но темный плащ ниспадал у него за спиной необычно, на чужестранный манер уложенный складками, и на голове сидел фригийский колпак алой кожи, лихо сдвинутый на затылок. Маленький серебряный талисман в форме ладони прикрывал клеймо Митры между бровями, к тому же Марк отрастил бороду. Не ахти какая борода, возрастом немногим больше месяца, но зато пропитанная ароматическими маслами. Марк выглядел типичным бродячим знахарем, разве что чересчур юным, тут уж не спасала и борода. Но, во всяком случае, он нисколько не походил на римского центуриона.
Ящичек с мазями, которыми снабдил его Руфрий Галарий, был уложен в тюк, притороченный у Эски к седлу, а с ним и пропуск глазного лекаря – грифельная пластинка, на ней растирались затвердевшие мази; по краям пластинки шла выгравированная надпись: «Непревзойденный Болеутолитель Деметрия из Александрии против всех видов поврежденного зрения».
Часовые беспрепятственно пропустили их в крепость Хилурния, в мир прямых линий и прямоугольных казарм, где жизнью управляют сигналы труб, столь знакомые и даже родные душе Марка. Но около Северных ворот им встретился эскадрон Тунгрийской конной когорты, которая составляла здешний гарнизон. Эскадрон возвращался с учений. Наши всадники осадили лошадей и стали смотреть на гарцующую кавалерию. И тут кобыла Марка, Випсания, движимая стародавней привычкой, со звонким ржанием рванулась вслед эскадрону. Из-за своей раны Марк плохо управлял коленом, и ему стоило больших трудов совладать с лошадью и повернуть ее опять к воротам. И тут он обнаружил, что декурион, начальник стражи Северных ворот, привалился к стене караульни и, держась за бока, надрывается от хохота, а чуть подальше ухмыляются его подчиненные.
– Никогда не приводи ворованную кавалерийскую клячу в кавалерийские бараки, – дружелюбно посоветовал декурион, когда отсмеялся. – Вот тебе мой добрый совет.
Марк, продолжая успокаивать расходившуюся разочарованную лошадь, провозгласил с холодным высокомерием, какому мог бы позавидовать сам Эскулап, если бы его обвинили в конокрадстве:
– Не хочешь ли ты сказать, что я, Деметрий из Александрии, знаменитый Деметрий из Александрии, имею привычку воровать кавалерийских лошадей? Или ты предполагаешь, что у меня не хватило бы соображения украсть лошадь получше?
Начальник декурии был весельчак, и толпа улыбающихся солдат подстрекнула его продолжать состязание в остроумии. Он подмигнул зрителям:
– Так ведь клеймо у нее на плече видно не хуже, чем древко копья.
– Но если ты при этом не видишь, что клеймо вытравлено, – парировал Марк, – значит, ты сильно нуждаешься в моем Непревзойденном Болеутолителе для больных глаз! Я согласен дать тебе баночку за три сестерция.
Раздался громовой хохот.
– Бери лучше две баночки, Секст! – крикнул кто-то. – Помнишь, как ты не заметил ноги пикта, торчавшие из-под куста утесника?
Декурион явно помнил про ноги пикта, и, хотя он расхохотался вместе со всеми, смех его прозвучал не очень искренне, и он поспешил переменить тему:
– Разве в империи не хватает больных глаз, что тебе понадобилась прогулка по ту сторону Вала?
– А может быть, я – второй Александр и хочу покорять новые миры? – без ложной скромности заявил Марк.
Декурион пожал плечами:
