назад. И ему показалось, что он нашел их.
– Никакому патрулю до тебя тут не добраться, ты знаешь сам, – проговорил он наконец. – Но и в противном случае все равно есть причина, почему я не стану болтать.
– Какая?
– На лбу у меня такая же метка, что у тебя, – и он быстрым движением сдвинул пунцовую ленту, прижимавшую серебряный талисман. – Гляди.
Тот наклонился вперед.
– Вот как, – произнес он с расстановкой. – Ни разу еще я не встречал человека твоего ремесла, который молился бы по вечерам Митре.
Он не успел еще договорить эти слова, как глаза его сузились, взгляд сделался пристальным, разящим, как кинжал.
– Кто ты такой? Кто ты? – настойчиво повторил он и вдруг, схватив Марка за плечи, повернул его лицом к закатным лучам солнца, предвещавшим ветер. Он держал его так долгий- долгий миг, стоя на коленях, возвышаясь над ним, бешено вглядываясь ему в лицо. А Марк, подвернув под себя хромую ногу, сидел и глядел ему в глаза, сдвинув черные брови, презрительно скривив губы.
Громадная овчарка припала к земле, не спуская с них глаз; Эска тихо поднялся, сжимая древко копья, – оба, человек и собака, готовы были убить по первому знаку.
– Я видел тебя раньше, – резко сказал Гверн. – Мне знакомо твое лицо. Во имя Света, кто ты такой?
– Должно быть, ты помнишь лицо моего отца. Он был командиром твоей когорты.
Руки Гверна медленно разжались и повисли вдоль тела.
– Я должен был догадаться сам, – пробормотал он. – Меня спутал талисман… и борода. Но все равно я должен был догадаться сам. – Он слегка раскачивался, как от боли, не сводя глаз с Марка. – Что же делаешь ты, сын своего отца, здесь, в Валенции? Ты не грек из Александрии, и, значит, ты никакой не целитель глаз.
– Да, не целитель. Но мои мази – хорошие мази, и научил меня пользоваться ими знающий врач. Когда я сказал тебе, что пошел в ремесле по стопам своего отца, я говорил правду. Я был военным, пока два года назад не заработал хромую ногу и увольнение. А что я делаю здесь, в Валенции… – он заколебался, но лишь на миг. Он знал, что, по крайней мере в этом отношении, он может довериться Гверну.
И он очень кратко рассказал, что он делает в Валенции и почему.
– И когда ты показался мне непохожим на других охотников татуированного народа, – закончил он, – я подумал, а вдруг я услышу от тебя ответы на мои вопросы.
– Почему ты не задал их с самого начала? Ведь меня сразу потянуло к тебе, хоть я и не знал, отчего. И еще ты говорил на латинском языке, которого я не слыхал уже двенадцать лет. Поэтому я привел тебя в свое жилище, ты спал под моей крышей, был моим гостем. И все это время ты скрывал в сердце тайные мысли. Лучше бы ты задал свои вопросы вначале!
– Да, гораздо лучше, – подтвердил Марк. – Но я скрывал в своем сердце всего лишь догадку, и ничего больше! Да еще какую дикую, нелепую догадку! Если бы я открылся тебе сразу, а потом, слишком поздно, обнаружил, что ты и есть тот, кем кажешься, – не пришлось бы мне заплатить жизнью Ариману, духу зла?
– Что же ты хочешь знать? – хмуро спросил Гверн, помолчав.
– Что сталось с легионом моего отца? И где сейчас орел?
Гверн поглядел на свою руку, на голову огромного пса, снова улегшегося возле него, затем поднял глаза.
– Я могу ответить на первый вопрос, во всяком случае, отчасти, – сказал он. – Но история эта длинная, и сперва я подброшу хвороста в костер.
Он нагнулся вперед и бросил в угасающий огонь несколько веток терновника и клубок вереска. Движения его были неторопливы, даже замедленны, как будто он оттягивал рассказ. Пламя уже вспыхнуло с новой силой, а он все сидел на корточках и молча смотрел на огонь.
Сердце у Марка вдруг сильно забилось, он почувствовал дурноту.
– Ты не знал легиона своего отца, – начал, наконец, Гверн, – ты был тогда мал и все равно ничего бы не заметил, если бы и оказался там. Слишком мал. – Гверн перешел на латынь и, казалось, одновременно сбросил с себя все, что в нем было от варвара. – В Испанском легионе были заложены семена гибели задолго до того, как он отправился в последний поход на север. Они были посеяны шестьдесят лет назад, когда солдаты, выполняя приказ прокуратора, изгнали иценскую царицу. Ее звали Боудикка, – может, ты слыхал про нее? Как передают, она тогда прокляла их и весь легион за то, как они с ней поступили. И это было не очень справедливо, ведь они действовали по приказу прокуратора, проклясть надо было его. Но когда женщина считает, что ей причинили зло, она не будет разбираться, куда направить удар, главное – ударить побольнее. Я-то сам не очень верю в проклятья, во всяком случае, не верил раньше. А вот, поди ж ты, легион искрошили, когда поднялось восстание. Потом восстание подавили, царица приняла яд, и, может быть, ее смерть придала силу ее проклятью. Легион сформировали заново, он опять окреп, но прежним уже не стал. Может, переведи его в другую местность, легион был бы спасен. А так, когда легион год за годом, поколение за поколением стоит среди племен, которые считают его проклятым, ничего хорошего не выйдет. Мелкие неприятности раздуваются в крупные, вспышки болезней приписываются действию проклятья, а не болотным испарениям. А испанцы – народ легковерный. Все труднее стало находить рекрутов, и качество их год от года становилось хуже. Сперва ухудшение шло медленно, у меня служили солдаты моего возраста, они помнили Девятый легион, когда он был еще просто немного драчливым и разболтанным. Но потом все покатилось под уклон очень быстро, и когда я попал в легион центурионом, за два года до его гибели, – а вышел я из рядов Тридцатого, отличного легиона, – корка у испанцев была еще цельная, но сердцевина насквозь прогнила. – Гверн сплюнул в костер. – Сперва я пытался бороться с гнилью в моей центурии, а потом… потом борьба стала доставлять слишком много хлопот. Последний легат был человек жестокий, твердолобый, безо всякого понимания – хуже нельзя было и поставить во главе такого легиона. Вскоре после его прибытия император Траян убрал из Британии слишком много войск одновременно для вечных своих кампаний в других местах, а нас оставили удерживать границу. И сразу же мы почувствовали, что племена зашевелились вокруг нас, как перезрелый сыр. И тут Траян умер, и племена восстали. Весь север охватило восстанием. Едва мы подавили бригантов и иценов, как нас послали в Валенцию усмирять каледонцев.
Две наши когорты стояли в Германии, мы уже понесли большие потери, одну когорту оставили как гарнизон в Эбораке, и бригантам ничего не стоило бы расправиться с нами, если бы пришла охота. Так что нас, идущих на север, осталось меньше четырех тысяч. А тут еще легат, как обычно, стал вопрошать богов, и священные куры заартачились и не пожелали клевать бобы. Ну мы и решили, что обречены, а когда выступают в поход в таком настроении, ничего хорошего не жди.
Уже наступила осень, почти с первых дней этот гористый край окутывал туман, и, пользуясь туманом, племена изводили нас наскоками. До настоящих схваток, правда, дело не доходило. Они, как волки, висели у нас на флангах, внезапно нападали на наш арьергард и пускали стрелы из-за каждой кочки с мокрым вереском, а после исчезали в тумане раньше, чем мы успевали вступить с ними в бой. А отряды, высланные им вдогонку, никогда не возвращались.
Спасти нас мог только такой легат, который сам умел бы воевать. Но наш легат бои видал только показательные, на Марсовом поле, и был до того заносчив, что не желал слушать боевых командиров. Так что к тому времени, как мы достигли старой ставки Агриколы на Северном Валу и устроили там базу, мы потеряли еще одну тысячу солдат – умершими или дезертировавшими. Старые укрепления разваливались, запасы воды давно истощились, а северные племена успели накопить силу. Варвары сидели под стенами крепости и выли, как волки на луну. Одну атаку мы выдержали. Потом скатили мертвецов в речку и, когда варвары отошли зализывать раны, выбрали оратора, пошли к легату и сказали: «Теперь мы постараемся договориться с татуированным народом, чтобы они нам дали уйти. Валенцию оставляем в их руках, нам на нее наплевать». Легат сидел в походном кресле, которое мы тащили за ним всю дорогу от Эборака, и поносил нас всеми бранными словами. Мы их, конечно, заслуживали, спору нет, но брань ему не помогла. Больше половины легиона взбунтовалось, и многие из моей центурии тоже. – Гверн отвел взгляд от огня и повернулся лицом к Марку. – Меня среди них не было. Клянусь Владыкой легионов! Я тогда еще не покрыл себя позором, еще держал в узде тех, кто оставался мне верным. Теперь до легата дошло, в чем была его ошибка, он мягче заговорил с легионерами, хотя они стали мятежниками, и поступил так вовсе не из страха. Он посоветовал им сложить оружие, которое они подняли против своего орла, и поклялся, что никого не подвергнет немедленной расправе, даже зачинщиков; поклялся, что если мы впредь будем выполнять свой долг, он по возвращении честно перечислит в рапорте и плохое, и хорошее. Как будто могла идти речь о возвращении! Но даже если б нам и был открыт путь назад, время обещаний прошло. С того момента, как когорты взбунтовались, об отступлении уже не могло быть и речи, все отлично знали, каков будет приговор сената…
– Казнь, – тихо проговорил Марк, когда Гверн запнулся.
– Да, казнь. Странно тянуть жребий из шлема и знать, что одна соломинка из десяти означает смерть, и того, кто ее вытянет, забьют камнями.
Так что все окончилось схваткой. Вот тогда и убили легата. Он был храбрый человек, хотя и глупый. Он вышел вперед без оружия, за спиной у него стояли знаменосец и безбородые трибуны; он обратился к толпе, призывал солдат вспомнить свою присягу и обзывал их шавками с Тибра. Тогда один из солдат ударил его копьем, и тут уж стало не до разговоров…
Через укрепления тучами повалили бритты довершать кровавое дело. К рассвету в крепости едва набралось бы в живых на две полные когорты. Остальные погибли. Не все, нет! Многие ушли через крепостной вал вместе с бриттами. Вполне вероятно, что они сейчас живут по всей Каледонии, как я, с местной женой и сыновьями.
Едва рассвело, твой отец созвал тех немногих, кто остался; мы все стояли на площади перед преторием с мечом в руке. Наспех посовещавшись, мы решили вырваться из старой крепости, ставшей смертельной ловушкой, и постараться донести орла до Эборака. Договориться с варварами и думать было нечего. Они нас теперь не боялись. К тому же у всех у нас жила надежда: если мы пробьемся с боем, сенат не сочтет нас опозоренными. Варвары той ночью пировали – так низко мы пали в их глазах. И пока они пьянствовали и бездельничали, мы выбрались наружу, спустившись по южному склону, и прошли мимо них незамеченными, благодаря темноте и туману. Впервые в жизни туман сослужил нам хорошую службу. Мы тронулись в сторону Тримонтия.
Варвары взяли наш след на рассвете и пустились за нами в погоню – просто так, потехи ради. За тобой когда-нибудь охотились? Мы шли целый день из последних сил, тяжело раненные падали и умирали. Мы слышали, как они стонали в тумане. Скоро я тоже свалился. Меня ранило, в рану можно было засунуть три пальца, мне было скверно. Но я бы еще мог идти, если бы не погоня. Погоня – вот что лишало сил. В сумерках, когда преследователи ушли подальше, я сделал попытку спастись. Заполз в заросли утесника и притаился. На меня чуть не наступил один варвар, но меня не заметили, и, когда стемнело и охота ушла далеко, я сбросил свою сбрую. Я ведь похож: на пикта? Это потому что я из Северной Галлии. Кажется, я брел всю ночь. А на рассвете забрел в деревню и упал на пороге первой попавшейся хижины. Меня втащили в дом и выходили. Мурна выходила. То, что я – римский солдат, их ни капли не смутило: не я первый переходил на сторону племен, да и Мурна защищала меня, как львица своего детеныша. – На миг в голосе его послышался призвук смеха, но тут же голос опять зазвучал резко и мрачно: – Несколько ночей спустя я увидел, как на север пронесли орла, с большой торжественностью – в сопровождении множества факелов.
Последовало долгое, тяжелое молчание. Затем Марк сказал сдержанно и жестко:
– Где они погибли?
– Не знаю. Знаю только, что до Тримонтия они не дошли. Я не один раз заглядывал туда и никаких следов сражения не нашел.
– А как было с моим отцом?
– Когда меня ранили и я упал, он стоял рядом с орлом. Когда орла несли на север, пленников не было.
– Где орел теперь?
Гверн протянул руку, коснулся кинжала у Марка за поясом и посмотрел ему прямо в глаза.
– Если тебе пришла охота умереть, вот лучший способ. Зачем понапрасну совершать дальний путь?
– Где орел теперь? – повторил Марк, словно не слышал слов охотника. Он не сводил с него глаз, и Гверн наконец ответил:
– Не знаю. Но наутро, как только рассветет, я попробую показать тебе, в какую сторону идти.
И только тут Марк осознал, что лицо хозяина освещает лишь свет костра, а за ним все расплывается в синеватой мгле.
Этой ночью Марк спал мало. Он лежал неподвижно, закинув руки за голову. Все эти месяцы он жил мечтой. Да, собственно, если подумать, он жил мечтой с восьмилетнего возраста. Она была яркой, согревала душу, теперь она была разбита, и ему стало холодно, он вдруг почувствовал себя значительно старше, чем был несколько часов назад. Каким же он был глупцом, безмозглым глупцом. Упрямо цеплялся за свою веру: раз в Девятом легионе служит отец, значит, от легиона нельзя ждать ничего дурного. Но теперь-то он знает: легион был порченный, гнилое яблоко, треснувшее под каблуком. Владыка легионов! Что же должен был пережить отец!
Однако среди обломков мечты оставалось нетронутым одно: орла надо разыскать и вернуть в Рим, иначе рано или поздно он превратится в угрозу для границы. Мысль эта немного утешала, все-таки он докажет свою верность памяти отца.
