– Даже в Рим? – Марк не забыл ее прежней ненависти ко всему римскому.
Коттия вскочила на ноги, Марк тоже встал.
– Да! – выпалила она. – Куда угодно, только с тобой.
Две волны чувств нахлынули на него одна за другой, слившись воедино. Первая – радость от обретения, вторая – отчаяние от утраты… Как объяснить, что, не владея в мире ничем, даже ремеслом, он не имеет права брать ее с собой?
– Коттия… – начал он с несчастным видом. – Коттия, милая моя, ничего из этого…
Но он не успел закончить фразы: послышался взволнованный голос Эски:
– Марк! Где ты?
– Я тут! Иду! – крикнул в ответ Марк и схватил Коттию за руку. – Пока идем со мной.
Опять брызнул дождь, но при этом показалось солнце, и дождь сверкал на лету. Волчок встретил их во дворе и с веселым лаем закружил около них, вытянув прямой пушистый хвост. Сразу за Волчком следовал Эска.
– Только сейчас пришло. – Он протянул Марку тонкий запечатанный свиток папируса.
Марк взял папирус и удивленно поднял брови при виде знака Шестого легиона на печати. Коттия, Эска и Волчок тем временем здоровались друг с другом каждый на свой лад. Взламывая печать, Марк случайно поднял взгляд и увидел приближавшегося дядю Аквилу.
– Открыто проявлять любопытство – одна из привилегий старости. – Дядя остановился, возвышаясь над всей группой, столпившейся у колоннады.
Марк раскатал шуршащий лист папируса. Ярчайший свет слепил ему глаза, и написанные слова плыли посреди красных и зеленых пятен. «Центуриону Марку Флавию Аквиле от Клавдия Иеронимиана, легата Шестого Победоносного, привет!» – начиналось письмо. Марк пробежал глазами убористые строки до конца, потом поднял голову и встретил взгляд широко раскрытых золотистых глаз Коттии.
– Уж не колдунья ли ты из Фессалии[24]? Или ты просто ясновидящая? – проговорил он и снова уткнулся в письмо. Потом принялся читать его вторично, на этот раз внимательнее, вдумываясь в написанное и пересказывая главное вслух: – Легат изложил дело в сенате, и сенат вынес решение, какого мы и ожидали. Но легат пишет еще: «…в знак признания заслуг перед государством, неявность коих не делает их менее значительными…» – Эска, отныне ты – римский гражданин.
Вид у Эски был озадаченный, даже слегка встревоженный.
– Я не совсем понимаю. Что это значит?
Означало это многое, а главное – права и обязанности. Это могло означать также, что его ухо как бы переставало считаться обрезанным, и уже не имело значения то, что он был прежде рабом. Эска узнает это потом, позднее. В его случае это еще означало своего рода почетное освобождение, деревянный меч гладиатора, завоевавшего себе свободу на арене.
– Считай, что ты завоевал деревянный меч, – сказал Марк и увидел, что до Эски, бывшего гладиатора, начинает доходить смысл сказанного.
– Легат пишет, что за те же услуги, – продолжал Марк, – мне дают пособие выслужившего срок центуриона, командира когорты. Выплачено оно будет по старинке – частично в сестерциях, частично землей. – Помолчав, он принялся читать все подряд, слово за словом: – «По установленному обычаю, земля жалуется в Британии, поскольку здесь проходила твоя последняя военная служба. Но мой добрый знакомый, один из сенаторов, написал мне, что если ты пожелаешь, нетрудно будет поменять здешний надел на землю в Этрурии, откуда, если не ошибаюсь, ты родом. Официальные документы в свое время дойдут до вас обоих, но коль скоро замедленность хода бюрократической машины общеизвестна, я надеюсь быть первым, от кого ты узнаешь эту новость».
Марк перестал читать, рука с письмом медленно опустилась. Он оглядел окружавшие его лица: у дяди Аквилы было выражение стороннего наблюдателя, с бесстрастным интересом разглядывающего результат поставленного опыта; лицо Эски выражало напряженное ожидание; личико Коттии прямо на глазах заострилось и побледнело; Волчок выжидающе поднял свою большую голову. Лица… И вдруг Марку захотелось бежать, бежать от них от всех, даже от Коттии, даже от Эски. Они составляли часть его жизни, входили в его планы, они принадлежали ему, а он принадлежал им, но сейчас ему хотелось побыть одному, одному разобраться в происшедшем, чтобы ничье присутствие не повлияло на его решение. Марк отвернулся, отошел к низкой ограде, идущей вдоль наружной лестницы, и обвел взглядом намокший сад, где дикие нарциссы, точно мириады огоньков, плясали под фруктовыми деревьями.
Он может уехать домой.
Холодные брызги летели ему в лицо, а он стоял и думал: «Я могу уехать домой», – и видел внутренним взором длинную дорогу на юг, дорогу легионеров, белевшую под этрусским солнцем; усадьбы среди оливковых плантаций; темно-красные, цвета вина, Апеннины вдали. Он словно вдыхал душистый смолистый запах сосновых лесов, и смесь ароматов тимьяна, розмарина и дикого цикламена – летний запах родных холмов. Он мог вернуться туда, к холмам и людям, среди которых вырос, по которым тосковал здесь, на севере. Но если он вернется – не будет ли всю оставшуюся жизнь его глодать другая тоска? Тоска по другим запахам, другой природе, другим звукам? По изменчивому северному небу и пению зеленой ржанки?
И вдруг он понял, почему дядя Аквила поселился в этой стране, когда кончился срок его службы. До конца жизни Марк будет помнить родные холмы, порой воспоминания будут мучить его. Но теперь его дом тут, в Британии. Понимание этого пришло к нему как-то исподволь и показалось уже знакомым, и он удивился, как не осознал этого раньше.
Волчок ткнулся влажным носом ему в ладонь, и Марк, глубоко вздохнув, повернулся. Дядя Аквила еще стоял, сложив руки на груди и склонив голову набок, все с тем же выражением бесстрастного интереса.
– Прими мои поздравления, Марк, – сказал он. – Не для каждого мой друг Клавдий стал бы расшибаться в лепешку, а ему, вероятно, пришлось крепко постараться, чтобы добиться справедливого решения от сената.
– Я готов лежать у его ног, – тихо ответил Марк. – Ведь это начало новой жизни, Эска, новой жизни!
– Разумеется, чтобы поменять земли на Этрурию, потребуется время, – задумчиво произнес дядя Аквила. – Но к осени, я думаю, ты будешь уже там.
– Я не вернусь в Этрурию, – сказал Марк. – Я возьму землю здесь, в Британии.
Он бросил взгляд на Коттию. Она стояла все так же неподвижно, застыв в ожидании, как скованная морозом ива.
– Все-таки мы не едем в Рим! Но ты ведь сказала: «Куда угодно», правда, Коттия, любимая?
Он протянул ей руку.
Она вопросительно заглянула ему в лицо, потом улыбнулась, одной рукой собрала вместе края плаща, как будто собралась в путь прямо сейчас, куда угодно, и вложила другую руку в его протянутую.
– Ну вот, теперь мне, видно, достанется улаживать все с Кезоном, – заметил дядя Аквила. – О боги! Ведал ли я, какой мирной жизнью жил, пока не появился ты!
Вечером того же дня, написав легату письмо от себя и от Эски, Марк поднялся в башню, а Эска пошел отправлять письмо. Марк стоял у окна, поставив локти на подоконник и опершись подбородком о ладони. За спиной у него за письменным столом, заваленным листами «Истории осадных войн», сидел дядя Аквила. Эта комната наверху, как чаша, удерживала еще дневной угасающий свет, но внизу, во дворе, уже сгущался сумрак, и лесные перекаты окутались дымкой. А еще дальше за ними виднелись знакомые волны холмов.
Нижняя Британия. Да, вот подходящее место, вот где надо возделывать землю: для пчел есть тимьян, там хорошие пастбища, а южный склон можно разделать террасами под виноградники. Он сам, да Эска, да минимальная помощь, какую они могут позволить себе на первых порах… Ничего, они справятся. Хозяйство с вольными или вольноотпущенниками будет, конечно, пробной затеей, но не он первый, хотя и встречается это пока нечасто. Эска отбил у него охоту владеть людьми.
– Мы с Эской все обсудили, и, если мне будет предоставлен выбор, я возьму землю в Нижней Британии, – сказал он, все еще опираясь подбородком на руки.
– Мне кажется, у тебя тут не возникнет затруднений с властями, – согласился дядя Аквила, роясь на столе, где царил идеальный порядок, в поисках какой-то таблички.
– Дядя Аквила, а ты знал про это до сегодняшнего дня?
– Я знал, что Клавдий намеревался просить за вас перед сенатом, но кто мог предугадать, что из этого выйдет. – Он фыркнул: – Подумать только: чтобы сенат уплатил свои долги по старинке! Землей и сестерциями. Небось, побольше земли и поменьше сестерциев, так им выгоднее.
– А еще римское гражданство, – подсказал Марк.
– Да, хоть им и дешево это обойдется, а все же сверх цены долга, – согласился дядя Аквила. – Мне думается, не стоило бы все-таки экономить на твоем пособии.
Марк засмеялся:
– Мы с Эской не пропадем.
– Не сомневаюсь… если не помрете с голоду в самом начале. Помните, вам придется строить и оборудовать хозяйство.
– Строить мы в основном будет сами. Сойдут и глинобитные хижины, пока не разбогатеем.
– А как это понравится Коттии?
– Ей понравится, – заверил Марк.
– Что ж, если понадобится помощь, ты знаешь, к кому обращаться.
– Да, знаю. – Марк отвернулся от окна. – Если понадобится помощь… очень понадобится… после трех неурожаев… я приду к тебе.
– А до тех пор – нет?
– До тех пор нет.
Дядя Аквила сердито засверкал глазами:
– Ты несносен! С каждым днем ты все больше похож на своего отца!
– Правда? – Марк мельком улыбнулся, потом замялся. Некоторые вещи трудно бывает высказать старшему. – Дядя Аквила, ты уже так много сделал для нас с Эской… Если бы в свое время у меня бы не было тебя…
– Ба! – произнес дядя Аквила, продолжая поиски таблички. – Кому же еще ко мне приставать? Собственного сына у меня нет.
Он наконец нашел табличку и принялся старательно сглаживать исцарапанный воск гусиным пером, очевидно воображая, что орудует плоским концом стала. Потом он исподлобья взглянул на Марка.
– Если бы ты попросился в Этрурию, мне, пожалуй, стало бы очень одиноко.
– Неужели ты думаешь, я удрал бы в Клузий при первом же удобном случае?
– Я, конечно, так не думал… – медленно произнес дядя Аквила, с отвращением разглядывая останки своего пера и откладывая его в сторону. – Ну вот, из-за тебя я загубил прекрасное перо и испортил ряд крайне важных заметок. Радуйся теперь… Нет, я так не думал, но выбор был в твоих руках, и я не был уверен, какое ты примешь решение.
– Я тоже, – отозвался Марк. – Но сейчас уверен.
Непонятно почему, он вдруг вспомнил про свою деревянную птичку. Когда язычки пламени пробились сквозь бересту и сухой вереск, на которых она лежала, ему почудилось, что вместе с сокровищем его детских лет сгорела вся его прежняя жизнь. Но наверное, из серого пепла тогда же родилась новая жизнь – для него самого, для Эски и Коттии, а может, и для других людей, и даже для незнакомой еще долины среди холмов, где когда-нибудь будет стоять его усадьба.
Где-то хлопнула дверь, и на галерее послышались шаги Эски, который звонко и весело насвистывал мелодию:
И Марку вдруг пришло в голову, что рабы никогда не насвистывают. Они поют, если им хочется или если это помогает работе, но свист – это что-то другое, насвистывают только свободные люди.
