– - К нам-с сами все приезжают или присылают за ними,-- с гордостью отвечала горничная.
– - Вот! оно и лучше, чем самому мерить лестницы да по часу ждать в передней, да еще вышлют сказать с лакеем, что, дескать, убирайся восвояси. А не то велят оставить билеты, а деньги, мол, после! Нет, так, как я вижу, лучше. И актер не унижается, да и публика свободна -- взять билет или нет.
– - Что город, то норов, что деревня…
– - То обычай… так! -- перебил Остроухов старика мрачного вида и продолжал: -- Уж коли есть в крови способность низкопоклонничать, так хорошо жить; не посмотрит и на обычай. Я вот знавал одного актера: дрянь был, ну а везло,-- полный бенефис, да еще цену какую соберет. Вот целый год вьется да увивается около какого-нибудь театрала. И куплетцы ему сочиняет, и детей своих всех нарядит шутами да разыграет с ними комедию на его празднике; ну вот, придет бенефис его, а он и бух в ноги милостивцу, говорит: жена, малые дети, помоги! Как так? А вот увидишь, только созови побольше гостей. Обед задает театрал, созовет весь город. Подают суп, а пирожки несет по-поварски одетый будущий бенефициант и потчует усердно гостей, упрашивает кого два, кого четыре взять. Гости берут, едят, а к концу обеда мнимый повар возьмет серебряную тарелку, да и ну обходить да собирать деньги за пирожки, а билеты в руки. Вот как деньги достают! -- ораторствовал Остроухов.
В это время впопыхах вбежала Любская, срывая с себя платье, вещи и крича:
– - Переодеваться, переодеваться!
Платье трещало, брильянты летели на пол, волосы если запутывались, то клоками вырывались или отрезывались. Минуты скорого переодеванья имеют что-то лихорадочное. Остроухов принимал такое сильное участие в переодеванье Любской, что повторял почти все жесты, какие делала она.
– - На сцену, на сцену! -- раздался запыхавшийся голос у дверей.
– - Сейчас, сейчас! -- кричала Любская и топала ногами на свою горничную, замешкавшуюся с вуалем.
Любская кинулась к дверям и остановилась, сказав:
– - Войдите, вы можете подождать, я сейчас вернусь.
– - Вы играли превосходно! -- отвечал чей-то голос за ширмами.
– - Извините, я спешу,-- сказала Любская и исчезла.
В уборную вошел Тавровский. Увидав Остроухова, он нахмурил брови.
– - Вы меня не узнаете? -- кланяясь, сказал Остроухое.
– - А-а-а! старые знакомые! Это как вы сюда попали? Даша! не скрываете ли вы сюрприз публике, какой-нибудь дивертисемент из него?
Даша, горничная Любской, залилась смехом.
– - Нет-с, я в дивертисементах никогда не участвовал: мое амплуа -- драма,-- несколько обиженным голосом отвечал Остроухов.
– - Это, впрочем, сейчас видно: у вас и наружность драматическая.
– - Зато я в жизни никакой драмы не устроил и никого не заставил проливать слезы.
– - Я замечаю, что вы очень смелы в уборной! -- с презрением и не без досады проворчал Тавровский.
– - Может быть, потому, что здесь я не боюсь никого, кто бы, зная мою слабость, воспользовался ею,-- понизив голос, отвечал Остроухов.
Тавровский гордо взглянул на него и сказал:
– - Вы очень ошиблись, если думали, что я принимал какие-нибудь меры…
– - Не вы, а ваш верный слуга.
– - Я не виноват, что вы имеете привычку дружиться с лакеями.
Остроухов весь вспыхнул и, едва сдерживая свой гнев, с расстановкой сказал:
– - А у вас, верно, вошло в привычку оскорблять людей, ниже вас стоящих, не краснея! Это доказывает, сколько мало вас воспитывали, и если бы не…
– - Прошу не продолжать!! -- крикнул грозно Тавровский и, подойдя к столу, у которого сидел мрачного вида старик, сказал:
– - Кажется, полон театр и цена очень дорогая, мне говорили.
– - Пустяки-с,-- возразил мрачного вида старик.
– - Возьмите кстати и за мои креслы.
И Тавровский положил на стол ассигнацию в двести рублей.
Остроухов неожиданно кинулся к столу: бумажка очутилась в руках его. Старик с ужасом сказал:
– - Что вы? как вы смеете чужие деньги трогать?
– - Возьмите назад! я отдаю их вам от нее. Она не захочет… -- крикнул Остроухов; но его слова были заглушаемы голосом мрачного старика:
– - Вы ее разорвете! оставьте!
– - Я не хочу, чтоб он платил ей! -- выходя из себя, сказал Остроухов.
Он рванул бумажку, и половина ее осталась у него в руке, а другая у старика, из груди которого вырвался дикий крик.
Остроухов подал деньги Тавровскому, который стоял у трюмо и оттуда следил за борьбой. Тавровский отклонился от Остроухова и сказал:
– - Я советую вам лечиться, потому что такие вещи можно делать только в белой горячке.
И Тавровский пошел к двери, но остановился. Любская, усталая, вошла в уборную и спросила:
– - Что за шум?
– - Да вот здесь есть господин в белой горячке,-- отвечал Тавровский.
– - То, что я сделал… я уверен, она будет довольна мною! -- перебил его Остроухов.
– - Посмотрите, что он наделал! -- чуть не плача, говорил мрачного вида старик, прилаживая половинки бумажки.
Любская, взяв ее, спросила:
– - Это как он ее разорвал?
– - Брось ее: эти деньги от него! он вздумал оскорблять меня; ты…-- голос Остроухова задрожал, и он замолк, глядя на Любскую, которая, усмехнувшись, положила ассигнацию в несессер свой.
– - Прощайте! -- сказал Тавровский.
– - Погодите; два слова! -- отвечала Любская.
– - Нельзя ли отложить?
– - А-а-а! вы, верно, уже догадываетесь, в чем дело! -- подходя к нему, сказала Любская.
– - Этот сумасброд, кажется, сделался моим трубадуром и везде расславляет…
– - Имя вашей красавицы!
– - Знаете ли, ужасно смешно видеть вас под защитою этого ярмарочного актера! -- смеясь, сказал Тавровский.
– - Но, я думаю, вы еще смешнее в роли жениха.
– - Вы, я вижу, за серьезное приняли всё, что наболтали вам?
– - Я столько раз, по вашим уверениям, считала за шутки вещи очень важные, что теперь я наоборот делаю.
– - То есть всё, что я ни скажу серьезно, вы принимаете за шутку, и наоборот?
– - Да!
– - Тогда я вам скажу серьезно, что я женюсь! и скоро! Как вы это примете?? -- принужденно смеясь, сказал Тавровский.
– - Я шутя вам буду отвечать, что этому не бывать. Ведь вы давно бы женились; но вы чувствуете, что неспособны к семейной жизни, что сделаете несчастной ту, которая свяжет с вами жизнь свою… ха-ха-ха!
И Любская смеялась очень весело.
– - Вы, кажется, горячитесь! -- заметил ей Тавровский.
– - Нисколько!
Весь их разговор происходил за ширмами очень тихо; особенно те слова, которые были многозначительны, произносились чуть слышно. Звонок, раздавшийся опять у двери, заставил их разойтись. Любская приветливо сказала Тавровскому:
– - Я надеюсь, после спектакля вы ко мне ужинать?
– - Непременно! непременно! -- уходя, отвечал Тавровский.
Когда кончился спектакль, Любская, после нескольких вызовов, переодетая в капот, считала деньги и укладывала их в маленький ящик; горничная ее убирала костюмы в картонки, а Остроухов скорыми шагами мрачно ходил по комнате.
Любская прервала молчание:
– - Ну, долго ли ты здесь пробудешь?
– - Не знаю!
– - Однако что тебе здесь делать?
– - О, я знаю… нет, я уеду, я очень скоро уеду отсюда! -- как бы в отчаянии говорил Остроухов.
– - Карета готова,-- сказал мрачного вида старик, войдя в уборную в шинели.
– - Возьмите несессер! -- надевая салоп, отвечала Любская.
Мрачного вида старик исполнил приказание и вышел.
– - Кто это у тебя? -- спросил Остроухов.
– - Неужели не догадался?
– - Кто?
– - А, Федор Андреич! -- равнодушно отвечала Любская.
– - Так этот! -- вскрикнул Остроухов и с удивлением глядел на Любскую, которая, взяв ящик с деньгами и озираясь кругом, сказала, уходя к дверям:
– - Даша, не забыли ли мы чего?
– - Нет-с, всё взято.
– - Да! прощай! -- повернув голову к Остроухову, сказала Любская и прибавила: -- Ты сегодня не приходи ко мне: у меня гости; а завтра поутру мы еще раз переговорим.
И она вышла.
Остроухов как пригвожденный стоял на одном месте и смотрел в дверь, куда удалилась Любская.
