сказала:
– - Не примете ли вы капель? нет, впрочем, пилюли лучше.
– - Да что такое? зачем?
– - Примите: я вам скажу радость.
– - Говори, что такое?
– - Ради бога, примите сперва: это неожиданная радость для вас,-- умоляющим голосом говорила Зина, поднося лекарство к губам Натальи Кирилловны.
Она, отклонив его рукой, сказала:
– - Эти капли от огорчений я принимаю.
– - Радость так велика, что, я боюсь, она потрясет вас. Павел Серге…
– - Что? едет, приехал? -- привставая, вскрикнула Наталья Кирилловна.
– - Нет, нет! -- перебила ее Зина и с таинственностью прибавила: -- Он женится!
Наталья Кирилловна выпрямилась, как всегда делывала в важных случаях своей жизни, и грозно глядела на Зину, которая, будто не замечая ничего, продолжала:
– - Петр писал своей тетке; она мне прибежала сказать.
– - Ты дура! только пугаешь меня и передаешь болтовню передней и баб. Есть ли смысл у тебя: мой племянник женится, не спросясь моего согласия! Ты стала ужасная дура.
Наталья Кирилловна была очень разгневана. Мучимая, однако ж, любопытством узнать подробнее слухи о женитьбе Павла Сергеича, после некоторого молчания она проговорила, как бы рассуждая сама с собой:
– - Женится в глуши, без моего согласия?!
– - Она, говорят, молоденькая, хорошенькая, только жаль, что черна,-- отвечала Зина невинным голосом.
– - Как черна? что такое? я ничего не понимаю? -- сердясь, возразила Наталья Кирилловна.
– - Да как же-с: она дочь цыганки. Ее, говорят, там усыновил один барин; он сосед…
Наталья Кирилловна, вся дрожа, вскочила со стула и, грозя Зине палкой, грозно сказала:
– - Смотри, если это всё одни только сказки! Я тебя научу разбирать, что можно и чего не должно мне говорить.
– - Ах, боже мой, я, кажется, вас огорчила! -- как бы в отчаянии воскликнула Зина и проворно подала всё нужное для письма.
Наталья Кирилловна сама села писать к своему племяннику. Она почти отвыкла писать, а волнение мешало ей держать перо в руках, и она, тоскливо озираясь кругом, произнесла имя Гриши.
Зина вздрогнула; подбежав к старухе со стаканом воды, она нежно сказала:
– - Выпейте, успокойтесь; я вижу, как я глупа! но могла ли я думать!
– - Молчи! -- повелительно сказала Наталья Кирилловна и после долгих попыток едва могла написать несколько строк своему племяннику, которого она требовала немедленно в Петербург.
(С того дня и начались беспрестанные послания к Тавровскому.)
К вечеру весь дом знал о женитьбе Павла Сергеича, и приживалки как пчелы жужжали между собой, делая разные предположения, на ком и как женится племянник их благодетельницы? По болезни Натальи Кирилловны они догадывались, что женитьба Павла Сергеича ей не нравится, и у них родились толки и споры: будут ли они вместе жить? и скоро ли свадьба? Зина снова сидела на скамейке у кровати Натальи Кирилловны в комнате, жарко натопленной и тускло освещенной одной свечой с зеленым колпаком. Трудно было Зине развлекать больную, и она часто, выбежав за чем-нибудь из спальни, бранила старуху и делала выразительные жесты, оборачиваясь к комнате ее. Но сладкая улыбка покорности слетала на ее лицо, когда она только что дотрогивалась до ручки двери.
Прочим приживалкам на полчаса в день позволялось входить к больной. Они смыкались в группу и, казалось, вырастали, потому что стояли на цыпочках и по очереди целовали кончик одеяла в ногах у Натальи Кирилловны, которая болезненным голосом говорила им:
– - Ну что, рады, что у вас будет новая барыня? а? Да нет, сначала похороните меня, а там веселитесь!
Приживалки всхлипывали, и каждая давала клятву умереть прежде. Соскучась их хныканьем, Наталья Кирилловна замечала:
– - Полноте хныкать: я еще не умерла!
И приживалки быстро от слез переходили к веселости. Приживалка с мутными глазами была всегда запевалой; она первая сказала своим сиплым голосом:
– - Я-то, дура, думала, что наш красавец на мне женится, хе-хе-хе! И вот уж бы я вас каким крепким кофеем угостила на другой день свадьбы! Какая бы стала франтиха!
И приживалка делала разные жесты руками и своими узкими глазками, стараясь рассмешить больную.
Прочие приживалки громко смеялись. Но как их горесть, так и веселость скоро надоедали Наталье Кирилловне, и она прогоняла их.
По приезде Павла Сергеича долго и много толковала Наталья Кирилловна о невозможности его женитьбы; но настойчивость ее племянника заставила ее согласиться. Однако она требовала отложить свадьбу на год и более, надеясь на непостоянство характера своего племянника.
Глава XLVIII
Прошло более полугода с возвращения Тавровского в Петербург.
Утром, часу в одиннадцатом, бодрый старик лет под шестьдесят тихо позвонил у двери великолепной квартиры в С** улице. Ему отворил человек лет тридцати в утреннем костюме -- в халате с шелковыми кистями, в красной феске и шитых золотом туфлях -- и, встретив его с распростертыми объятиями, приветствовал следующими словами:
– - А, Иван Софроныч! добро пожаловать!
– - Здравствуй, Петруша! -- ласково отвечал старик и трижды поцеловал господина в халате и феске.
Иван Софроныч, с тех пор как мы расстались с ним, значительно переменился. Деревенская жизнь, полная здоровой деятельности, видимо пошла ему впрок: он пополнел, во всех движениях его видна была крепость и сила, он смотрел весело, и по изрядно отдувшемуся карману его форменного сюртука заметно было, что он не с пустыми руками прибыл к своему доверителю после двухлетнего управления его имениями.
– - Да что это Петруша? Ты, никак, только еще встал? -- продолжал Иван Софроныч, оглядывая утренний наряд избалованного камердинера, который перед его приходом только что расположился делать свой туалет.-- И как ты чудно нарядился!
– - Здесь не деревня, Иван Софроныч,-- с важностью отвечал камердинер.-- Конечно, в деревне другие порядки, а в столице нельзя,-- у нас еще и утро не начиналось…
Иван Софроныч достал из кармана старинные часы в форме луковицы -- подарок незабвенного Алексея Алексеича -- и, поглядев на них, сказал, покачивая головою:
– - В одиннадцать-то часов! Вон гляди, без четверти одиннадцать.
И он поднес часы к глазам камердинера.
– - А по-вашему небось теперь обедать? -- с презрением возразил камердинер.-- Ха-ха-ха! Вы к барину? -- спросил он.
– - К барину.
– - Ну так раньше двенадцати вряд ли. Да еще коли примет.
– - Ну, меня-то, я думаю, примет,-- с довольной улыбкой заметил Иван Софроныч, ударив рукой по своему правому карману.
– - А вот увидим: каков встанет. А покуда пожалуйте сюда, Иван Софроныч, отдохните; кофейку не угодно ли? А я покамест оденусь.
И он ввел Ивана Софроныча в боковую комнату, которая в уменьшенном и карикатурном виде представляла копию с уборной его барина: в ней также был стол, загроможденный баночками, флакончиками, зеркалами, гребенками, головными и зубными щетками и т. д.; кровать была отгорожена ширмами; у окна стояло старинное треснувшее трюмо. Даже стены не были пусты: Петр украсил их картинками из модных журналов и разных иллюстраций, получаемых его барином.
– - Ефиоп, ефиопина! -- протяжным голосом закричал Петр, садясь перед туалетным столиком и указывая другой стул гостю.-- Одеваться!
Из-за ширмы выбежало маленькое существо, поразившее Ивана Софроныча как цветом, так и видом своей фигуры: то был негр самой чистой породы, с черным лоснящимся лицом, целым лесом курчавых волос и оскаленными зубами. Тавровский достал его за границей.
– - Что, хорош молодец?-- спросил Петр, видя недоумение Ивана Софроныча.
– - Да откуда вы такого достали?
– - Купили. Он, понимаете, привезен с другого конца света. Ефиопией, что ли, называется; да! Это не то что Арапия: Арапия ближе,-- оговорился Петр,-- и народ там не такой черноты; а в Ефиопии все люди такие черные, других и нет,-- оттого и прозвище ему: ефиоп! Первейшей африканской породы! Барину здесь какие деньги давали -- не отдает! И уж не поверите, сколько было с ним хлопот, как мы его сюда везли! Достали мы его еще малым мальчишкой; ничего не понимает, не говорит, всё в лес глядит,-- даже ел мало; и всё ему жарко. Умора! А как поехали, так вот был смех: как станция, остановимся -- ему сейчас и кажется, что совсем приехали,-- начнет раскладываться, и уж как дивится, когда опять поедем! А то еще была смешная история: как въехали мы в Россию, вдруг и выпади снежок. Он, видно, спал в то время, а как проснулся да увидал, что всё бело кругом, обрадовался, заболтал по-своему, руками машет,-- ну, радости такие, что и батюшки! Не выдержал, соскочил с козел и ну подбирать снег… да как хватил руками, так вдруг словно обжегся, кинул, заплакал и опять сел; стал опять такой печальный и всё потихоньку плачет; насилу могли добиться, чего? А ему, видите, и заберись в голову, что не снег, а хлопчатая бумага лежит, какая у них там в полях родится,-- вот и обрадовался: думал, домой в Ефиопию свою его привезли… ха-ха-ха! А как попробовал руками, так и в слезы. Туды же, плакать умеет, черномазая порода!
Петр долго еще описывал чудные свойства 'ефиопа' и свои усилия привить к дикому сыну природы необходимое в столице 'образование'. Должно полагать, однако ж, что труды его наконец увенчались успехом и он наслаждался теперь плодами их, судя по тому, что Петр постоянно ничего не делал, тогда как несчастный дикарь с утра до ночи предавался подметанью и чищенью, снискивая хлеб свой буквально в поте своего черного лица.
– - А сапоги перечистил? -- спросил с важностью Петр у черного помощника.
– - Перечистил,-- отвечал мальчик довольно чисто по-русски.
– - И платье готово?
– - Готово; только фрак да жилеты…
– - Фрак не тронь! где тебе еще фраки чистить? -- с важностью сказал Петр.-- И до жилетов, я уж говорил, не дотрогивайся.-- У меня, Иван Софроныч,-- продолжал он,-- обращаясь к гостю,-- такой порядок: фраки и жилеты всегда сам чищу.
– - Хорошее дело,-- сказал Иван Софроныч.
– - С нежной вещью и обращенье нужно нежное,-- порешил Петр.-- Эй, ефиопина! попроси Матрену Ивановну кофейку сварить. Да щипцы тащи.
