Пошатываясь, он пересекает двор, начинает взбираться по лестнице на высокое крыльцо. Сколько раз он птицей взлетал по этим крепким дубовым ступенькам, торопясь к своему школьному дружку Янко Алкалаю! Отчего же сейчас так трудно?.. Но вот и дверь. Привалившись к мощной стене, Габо переводит дух, негромко стучит и ждет, вслушиваясь в дом поверх неровного колгочения собственного сердца и кашля, раздирающего грудь. Тишина. Он стучит снова, еще и еще. Дом упрямо молчит, крепко прижимая к себе тяжелые крылья ставен, вцепившись сталью засовов в крепкие косяки. Эх, Симон… что ж тут поделаешь, дружище? Война.
Вот и все. Габриэль сползает по двери на сухой деревянный настил крыльца. Дальше идти некуда и незачем. Да и сюда-то, как выяснилось, зря он перся за тридевять земель. Где твоя «половина семьи», Симон? Кому теперь рассказать о твоей могиле? Разве что самому дому… Габриэль прижимается щекою к гладкой дверной древесине.
— Слушай, дом, — говорит он. — Слушай, старый дом Алкалаев. Ты вот меня не впускаешь, а я ведь тебе не чужой. Я Габо Каган, твой старый знакомый. Я тебя, старый хрыч, помню наизусть, от подпола до крыши, каждый уголок. Мне, если хочешь знать, Янко даже тайник показывал, куда старый Алкалай мешки с мукой прятал в голодные годы. Так что зря ты так со мной, дружище.
На Габриэля снова накатывает кашель. Но на этот раз он и не думает таиться — зачем, от кого? Бухает свободно, вовсю, выворачивает наизнанку невыносимо першащую грудь, выхаркивает воспаленные, саднящие легкие.
— Ой… видишь, как меня крутит… Ничего — недолго уже осталось. Но ты все равно зря… Хотя и не во мне тут дело. Ты уж поверь, не для того я сюда перся двадцать километров по лесу да по горам, чтобы помереть здесь у тебя на крыльце. Попросили меня, вот что. Нет, не Алкалаи, не думай… другие… в жизни не догадаешься… Кто бы ты думал, а?.. Симон-цыган! Да ты его и не знаешь, наверное…
В доме вдруг слышится какое-то движение, как будто кто-то вскочил на ноги там, внутри… и сразу — звук отодвигаемого засова. Габриэль не успевает даже удивиться, как дверь бесшумно распахивается, его подхватывают под мышки и, отчаянно пыхтя прямо в ухо, втаскивают в темную горницу.
Потом дверь так же бесшумно закрывается… шорох и легкий стук деревянного засова… и тишина. Габриэль неуклюже возится, безуспешно пяля глаза в непроглядную темноту. Смешно сказать, но ему становится не по себе; одним разом всплывают откуда-то из дальней, детской памяти страшные рассказы о нечистой силе, о покинутых домах, о когтистых вурдалаках, о ведьмах и домовых…
— Эй! — панически выдавливает он из себя. — Ты кто?.. Ты где?..
— Шш-ш-ш… — шипит на него темнота. — Тиш-ш-ше…
Чья-то узкая и теплая ладонь ложится ему на плечо, спускается по руке, берет за пальцы, тянет куда-то вглубь дома. Разве может быть у вурдалака такая нежная рука? А у ведьмы? У ведьмы — может…
Обходя невидимые Габриэлю препятствия, они проходят через горницу, поднимаются по лестнице, делают еще несколько шагов и сворачивают. Путеводная ладонь отпускает руку Габриэля, чиркает спичка, свеча весело высовывает свой бойкий язычок, дразня неповоротливую темноту, и та, обидевшись, уползает в углы, под стол, под кровать, туда, откуда не видать стеариновой забияки. Они вдвоем в маленькой комнатке без окна — он и ведьма.
— Садись, — говорит ведьма и прислоняется спиною к двери. — Говори. Что с отцом? Где он?
— С отцом?.. — недоуменно спрашивает Габриэль. Туман в его голове уже не колышется, как раньше, а крутится сумасшедшим волчком, заметая в едином вихре прекрасных черноволосых ведьм с нежными ладонями, деревянные засовы, превращающиеся на лету в страшные молотки с длинными рукоятями и прозрачных червяков, отчего-то ставших за это время огненными. — С каким отцом? Ты кто?
В комнате тепло, он перестает дрожать, что приятно и даже как-то непривычно… вот если бы только не это кружение…
— Ты что, смеешься надо мною? — сердито говорит ведьма, щуря глаза. Глаза у нее зеленые, с огромными черными зрачками и крутым выгибом ресниц. — Ты же сам говорил: Симон-цыган… попросил тебя… что? Ну, говори… пожалуйста…
Голос у нее ломается на середине слова, и она начинает плакать, совсем не по-ведьминому шмыгая носом. Слезы застревают в ресницах, и она сбрасывает их резким движением головы.
— Да-да, Симон… конечно… — Габриэль берет себя за голову обеими руками и трясет посильнее, чтобы хоть на минутку остановить безумствующий волчок. Вот так. Возьми себя в руки, парень. Ты ведь за этим сюда шел, вспомни. Развел тут детские сказки у ночного костра, про ведьм с вурдалаками. Да ты уж не рехнулся ли часом?
— Сейчас, — говорит он извиняющимся тоном. — Подожди… ты меня прости… я немного не в себе… долго шел, ранен. Симон сказал, что тут у него половина семьи… где же они все?
— Не зна-а-аю… — она прячет лицо в ладони и быстро-быстро бормочет сквозь мокрые от слез ладони. — Были мама, я и две младшие сестренки, они двойняшки, по одиннадцать, Зилка и Хеленка. Говорили им: не выходите, не выходите… и я говорила, и мама: не выходите, не выходите… не выходите…
Бормотание ее переходит в тихий жалобный скулеж.
— Ладно, не надо, — шепчет Габриэль. — Не надо, не рассказывай. Тебя как зовут?
— Энджи.
— Ну вот и хорошо, Энджи. Анджела. Ангел, значит. А я — Габриэль. Мы с тобою вместе Ангел Габриэль… смешно, правда? — Габриэль пытается улыбнуться.
Энджи послушно кивает. Она берет со стола цветастый платок и вытирает мокрое лицо. Она изо всех сил старается помочь Габриэлю в его улыбчивом усилии, но у нее не очень-то получается. Какое-то время они сидят молча, без улыбок, но и без слез.
— Вообще-то это не наш дом, — говорит она почти спокойно. — Мы из Сисака. Когда усташи стали всех убивать, мы убежали сюда. Нам сказали, что босняки не трогают цыган, которые мусульмане.
— Белые цыгане… — кивает Габриэль.
— Ага. Белые. Мы-то не белые, мы просто… Но папа решил, что надо идти сюда и сказать, что мы — белые. Потому что усташи резали всех: и белых, и любых.
— Это дом Алкалаев, — говорит Габриэль. В голове его снова затевается вьюга. Деревянные молотки стучат в висках.
— Ага… Нам сказали: занимайте любой свободный дом. Потому что они уже поубивали всех, кто не мусульманин. Всех, не только мужчин. И поэтому было много свободных домов. Мама сказала, что это нехорошо — занимать чужой дом. Но я думаю, что если бы хозяева знали, что мы не могли иначе, просто не выжили бы, то они бы нас не осудили. Правда?
— Правда… — слабо отзывается Габриэль. Комната плывет у него перед глазами.
— Ну вот… А потом они забрали отца и братьев. В солдаты, на войну. Это было два месяца назад. С тех пор мы их не видели. Где они?
— Твои отец и братья были храбрыми людьми, — говорит Габриэль, набрав воздуху.
Она подносит ко рту два сжатых кулака. Черные огромные зрачки над белыми костяшками пальцев.
— Не плачь, — говорит Габриэль твердо. — Это всего лишь смерть. Они отказались убивать, твой отец Симон и его два сына. Не каждую возможность выжить можно использовать. Даже когда она единственная. Я видел смерть твоего отца. Он умер достойным человеком, Энджи. Он просил меня рассказать тебе об этом. Теперь он лежит вместе с другими достойными людьми, Энджи. Когда все это кончится, обязательно сходи туда. Это недалеко. Деревня Крушице, на самой лесной опушке, в овраге…
— Нет… — шепчет она, глядя прямо перед собою сухими невидящими глазами. — Нет…
Вот и все, Симон. Ты должен быть доволен — там, где ты сейчас. Просьба твоя исполнена в точности… Собрав последние силы, Габо поднимается на ноги. Настала пора подумать и о себе, парень…
— Прощай, Энджи. Мне надо идти. Будь осторожна. Запри за мной дверь.
Словно не слыша его, она все так же сидит, уставившись в одну точку. Ничего… это пройдет… все проходит. Габриэль спускается в темную горницу, наощупь отодвигает засов. Холодная осенняя ночь встречает его как старого знакомого. Что, заждалась, разбойница? Вот он я, бери, загребай ледяными,
