группе людей и заглянул через плечо низенького бедуина в серой полотняной галабие.
Белобрысый лежал на земле, мертвее мертвого. На лице его застыла удивленная гримаса.
— Что случилось? — спросил Берл у всех сразу, странным образом заражаясь белобрысым удивлением, хотя удивляться, в общем, было решительно нечему. Человек европейского вида, сидящий на корточках рядом с телом, поднял голову:
— Внезапная остановка сердца. Мгновенная смерть. Только успел окунуться и сразу отключился… Спасибо, девицы его на берег вытащили, а то бы еще утонул. Дыра трупы не отдает, а так родственники хотя бы тело получат.
— Какие девицы?
— Да вон те, смешливые, — человек махнул рукой в сторону ухохатывающихся шведок. — Они, оказывается, не только курят. Иногда еще и купаются заодно.
— Я так понимаю, вы врач?
— Так точно, — кивнул европеец. — Кстати, искусственное дыхание пробовали. И массаж сердца тоже. Не помогло.
Берл вздохнул. Еще бы. От таких «инфарктов» массаж сердца не помогает. Он не сомневался, что парня убили. Можно было бы поискать на теле след укола, но зачем? Мальчика уже не вернешь. Да и лишний шум сейчас ни к чему. Берл обвел взглядом сгрудившихся вокруг людей. Убийцей мог быть любой из них, даже обкуренные Грета с Гарбо. Но какое это имело значение теперь, когда белобрысого уже невозможно было спросить ни о чем? След оборвался, едва начавшись. В руках у Берла оставались лишь золотой слиток и номер неизвестного немецкого телефона. Вот же черт! Если бы он не задержался в лобби «Ренессанса», паренек, возможно, уцелел бы. И уж во всяком случае, была бы хоть какая-то вероятность вычислить убийцу и таким образом получить дополнительную зацепку. В нынешней же ситуации, да еще и после визита в отель, Берлу не оставалось ничего, кроме как сматывать удочки. Он торчал тут один, как невезучий медвежатник в банке с включившейся сигнализацией — с кучей улик на шее, с золотым слитком в сумке и со всеми шансами самому превратиться в объект охоты.
Шведки еще смеялись, когда он проходил мимо них, возвращаясь к тендеру.
— Ой, какая красивая сумка… — протянула Грета, привставая на локте.
— …у такого некрасивого бедуина, — закончила за нее Гарбо, и обе снова зашлись безудержным хохотом.
Берл обернулся. Грета смотрела на него и взгляд ее был абсолютно трезвым. Он плюнул и влез в кабину.
— Вот что, Селим. Давай-ка в Табу, прямо сейчас. И побыстрее. В гостиницу заезжать не будем.
Селим глянул на него выпученными глазами: — Прямо сейчас?
День обещал закончиться так же безумно, как и начался.
— Сто долларов.
Берл помотал головой: — Двадцать и ни центом больше.
— Восемьдесят, — сказал Селим, расплываясь в радостной улыбке. Торговля была его любимым занятием. — И два чайных привала по дороге.
— Тридцать, и чая не надо. Но с заездом в Нуэйбу.
— В Нуэйбу, но без чая? — Селим задумался, с уважением поглядывая на достойного противника. Торговля обещала быть сложной.
В итоге сошлись на полтиннике, без чая, но с заездом, и бензин за счет Берла. Глядя на сияющего бедуина, он облегченно вздохнул. Как, в сущности, мало нужно человеку для счастья. Потеряно всего-то пять минут, но зато отношения перед дальней дорогой налажены в лучшем виде.
В Нуэйбе они заехали в лавку подводного снаряжения за балластным поясом и свинцовой краской. Там же Берл выбросил рюкзачок с газетами. На египетской стороне границы одинокого туриста не проверяли вообще, зато израильская таможня душу вывернула, копаясь в его багаже в поисках кораллов или пакетиков с травкой. На балластный пояс с прикрученным к нему большим свинцовым бруском никто не обратил особого внимания. Разве что таможенник, вытаскивая пояс из сумки, выразил удивление необычной тяжестью.
— Уж больно я легкий человек, бижу, — ухмыльнулся Берл. — В воде не горю…
— …и в огне не тонешь? — подхватил шутку чиновник и задумчиво покачал головой. — Вот вижу я, братан, что ты что-то везешь… а что — не пойму. Ладно, проходи, черт с тобой.
В десять вечера Берл уже подъезжал к своему иерусалимскому дому на улице Шамир. Такие длинные дни у него выпадали нечасто.
СВИДЕТЕЛЬ № 2
«Сент-Луис Блюз»… Господин судья наверняка слышал эту песенку. Помните: «I hate to see the evening sun go down…» — вот-вот, та самая. Что вам сказать? Музыкант редко выбирает, какую музыку играть. Музыку заказывает тот, кто платит. Заплатил — получи. Клиент всегда прав. И я тоже не выбираю. За одним исключением: «Сент-Луис Блюз» я не исполняю никогда. И не буду, предложите мне хоть целую тысячу долларов. Хотя, правду говоря, никто и не предлагает. Свой последний «Сент-Луис» я сыграл очень-очень давно, в июне 39-го, когда Йосеф сходил по трапу океанского лайнера с тем же названием: «Сент- Луис».
Не скажу, что эта моя странность всегда встречала понимание. Подавляющее большинство клиентов и коллег квалифицировали упрямое нежелание играть «Сент-Луис Блюз», как необъяснимый каприз артиста или, еще того хуже, как обидное высокомерие. Однажды это даже стоило мне места.
Работа есть работа, господин судья. В противоположность расхожему мнению о музыкантах, я человек весьма дисциплинированный и положительный. Разве я похож на какого-нибудь анархиста, который станет рисковать местом из-за принципа? Полагаю, что нет. Так что дело тут не в принципе, и уж конечно же, не в капризе. Я бы, скорее, определил эту свою ээ-э… особенность, как аллергию, вроде того весеннего насморка, который случается у многих, когда в городе зацветает какая-нибудь особенно вредная растительность.
Вот и у меня такая же проблема, только не с пальмовым пухом или цветом акации, а с этой несчастной песенкой. Случай редкий, но все же встречающийся. Тот же Йосеф, к примеру, слышать не мог музыку Вагнера, а стоило при нем напеть что-нибудь из «Лоэнгрина», так просто весь покрывался красными пятнами и убегал куда подальше. Вагнер, великий композитор, титан… и вдруг такое неуважение! Как это можно объяснить? — А никак. Аллергия и все тут. Так что моя так называемая странность еще не столь велика, господин судья. Могло бы быть намного хуже. А так — всего лишь одна мелодия, хотя и весьма популярная. Тем более, «Сент-Луис Блюз», если разобраться, не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к моему репертуару. Я ведь исполняю латинскую танцевальную музыку, господин судья: румбы, меренги, танго, линди-хоп…
А упомянутый блюз вошел в мою жизнь только тогда, когда я, вместе с другими ребятами, нанялся на это судно, «Сент-Луис», где он был чем-то вроде официального гимна. Чушь, конечно — ну какая, скажите на милость, связь между американским блюзом и роскошным германским лайнером, совершающим прогулочные круизы между Гамбургом и Гаваной? Название, исключительно — то же название и все.
За год до этого, летом 38-го я покинул оркестр вредного жучилы Эрнесто Ринкона. Покинул, надо отметить, со скандалом. Никто не спорит, что Эрнесто неплохо сочинял музыку, но пианист, на мой вкус, из него никакой. Отчего же, спрашивается, он возомнил о себе невесть что — настолько, что счел себя вправе указывать всем и каждому, когда можно выпить стаканчик рома, а когда нельзя? Видимо, господин судья, успех нашего европейского турне вскружил ему голову. Как нас принимали!.. Впрочем, я отклоняюсь от темы.
Ради исторической точности я должен упомянуть свою… ээ-э… некоторую… ээ-э… склонность к спиртному. На качество моего исполнения она всегда влияла только в лучшую сторону. Эрнесто возил специально для меня стул со спинкой и подлокотниками. Дело в том, что с обычного табурета я иногда… ээ- э… падал. Но играл при этом бесподобно — при условии, конечно, что мое физическое положение было
