чувствовалось, а ведь в маленькой стране такое событие точно не прошло бы незамеченным. Если где-то что-то и взрывали, то уж никак не в Бельгии. Бельгии нравился Гитлер — объединитель Европы. То Сопротивление, которое видела я, правильнее было бы назвать Спасением. Потому что именно этим они, в основном, и занимались — спасением людей, прежде всего, детей; но не только, и взрослых тоже: и гражданских, и сбитых английских летчиков.
Месяца через два Жозеф перестал улыбаться. Странным образом это сблизило нас еще больше. Всезнающие сестры рассказали, что у него пропала жена. Пропала… тогда это означало только одно — депортацию. Но знаете что? — Я завидовала его жене. Завидовала потому, что он так любил ее. Любовь ведь становится особенно видна, когда она превращается в утрату, в тоску. Судя по виду Жозефа, любовь его была, действительно, очень… очень… не знаю даже, как и определить. Ну как тут было не позавидовать Ханне? Ханна — так ее звали… впрочем, имя я узнала уже позднее. А тогда завидовала безымянно. Видимо, я все-таки влюбилась в Жозефа — уж больно он походил на Зорро: красавец, спасающий девушку от смерти! Не хватало только шпаги, полумаски, черного коня и разбегающихся в панике врагов. Прежде всего, разбегающихся врагов.
Они пришли в монастырь на последней неделе октября — двое мужчин в штатском и несколько полицейских в форме. Всех сестер и послушниц собрали в часовне, ну и нас, конечно, тоже. Настоятельница попробовала отпираться, но скоро выяснилось, что гестапо, как всегда, знает все, даже наши имена. Я же говорила, что болтовня до добра не доводит. Нас выстроили в сторонке, и гестаповец спросил, где еще две девочки? По его списку нас должно было быть семнадцать. Настоятельница спокойно ответила, что сестер Кремер забрали домой на день, и они должны вернуться завтра. Это случалось, господин судья. Уцелевшие родственники некоторых девочек иногда не выдерживали и брали их домой на денек-другой. На всякий случай полицейские обшарили весь монастырь, а потом их главный сказал, что у него есть приказ забрать ровно семнадцать евреек.
— Не пятнадцать, уважаемая мать-настоятельница, а семнадцать! — сказал он, размахивая перед ее носом кулаком в кожаной перчатке. — Где я, по-вашему, наскребу недостающую парочку?
— Не знаю, господин офицер, — сказала наша добрая мать Беата. — Могу предложить вам только себя.
На это офицер саркастически фыркнул и сказал, что навряд ли настоятельница еще годна на что бы то ни было. Полицейские заржали, как кони. Это привело гестаповца в превосходное расположение духа.
— Вот что, — сказал он решительно. — Сделаем так. Мы вернемся послезавтра и заберем всех евреек. Все семнадцать штук и ни одной задницей меньше. И только попробуйте играть со мной в убегайку. Понятно?
Мать Беата молча кивнула. Она ни капельки не боялась. Чем-то настоятельница походила на мою бабушку, хотя трудно было представить мою бабулю в рясе и с большим крестом на груди.
Той же ночью мы покинули монастырь. Жозеф и еще двое парней в масках, размахивая пистолетами, ворвались в часовню во время вечерней службы. Теперь Жозеф и в самом деле был вылитый Зорро. Нас снова выстроили в сторонке — всех семнадцать, включая сестер Кремер, которые вышли из тайника сразу же после ухода полиции. Старые монастыри полны секретов, господин судья. Пистолетами парни размахивали, как я сейчас понимаю, исключительно для того, чтобы обеспечить настоятельнице хотя бы шаткое алиби. Выглядело это довольно-таки смешно.
— Забирайте своих девчонок, — сказала мать Беата, пряча улыбку. — Слишком много оружия для дома молитвы за один день. Сначала полиция, потом какие-то разбойники…
На улице ждал грузовичок с крытым верхом, их тех, в каких обычно зеленщики привозят на рынок ящики с овощами. Жозеф распрощался со своими товарищами. По длительности их объятий я поняла, что направляемся мы далеко. Затем он сел за руль, уже без маски, и мы уехали прочь с моей проклятой родины. С тех самых пор нога моя не ступала на бельгийскую почву. Впрочем, объединенную Европу я тоже не слишком жалую.
Мы ехали всю ночь по темным дорогам Па-де-Кале и Верхней Нормандии. Жозеф посадил меня в кабину и приказал, чтобы я говорила, не переставая, потому что он боится заснуть. Но я уже разучилась болтать и поэтому только толкала его локтем в бок, когда он совсем уже принимался клевать носом. Время от времени Жозеф справлялся с картой, но большей частью вел машину по памяти, уверенно сворачивая на перекрестках. Очевидно, этот путь он проделывал уже не впервые. На дорожных указателях мелькали слова, знакомые по урокам истории и географии: Лилль, Амьен, Руан. Мы объезжали эти города, мы продвигались проселочными дорогами на юг, все дальше и дальше от Брюсселя, все дальше и дальше от прежней жизни, где были бабушка и мама с папой, и Чарли, и огромный дом, и гостиная с конфетами на столе и с господином Дебрилем в кресле. С этим было покончено, не осталось ничего, кроме, может быть, господина Дебриля.
Я старалась не думать обо всем этом, чтобы не заплакать. Лучший способ не заплакать — просто не позволять себе делать того, что вызывает слезы. Тем более, что у меня была важная задача — следить за тем, чтобы Жозеф не слишком закатывал под веки свои голубые глаза.
— Куда мы едем, Жозеф?
— Утром остановимся в Нормандии, — отвечал он. — Мне надо немного поспать.
— Ты давно не спал?
— Слушай, Эсти, — говорил он раздраженно. — Ты можешь говорить о чем-нибудь другом, кроме сна?
— О чем, например?
— Ну, скажем… — тут он задумывался надолго, и я на всякий случай тыкала его локтем посильнее.
Не пихайся! — говорил он, встрепенувшись.
Так мы и ехали, господин судья, и, если бы можно было сделать так, чтобы эта поездка длилась вечность, я бы согласилась, не задумываясь.
Мы заночевали… или как это правильнее сказать?.. — задневали? — в маленькой деревушке неподалеку от Эвре. Жозеф коротко переговорил с хмурым коренастым хозяином, и махнул нам рукой, указывая в сторону сеновала. Мы уснули раньше, чем француз успел пересчитать полученные от Жозефа купюры.
Я помню, что проснулась около полудня от громкого воркования голубей и от солнца, которое било мне прямо в глаза через отдушину под крышей. Все девочки еще спали. Жозефа на сеновале не было, я испугалась и пошла его искать. Он сидел на земле, прислонившись спиной к стене сарая и пристально глядя на пустое осеннее поле. Я подошла и села рядом с ним. Я никогда не была назойливой, господин судья, но тогда я почувствовала, что так надо не столько мне, сколько ему.
— Она так хотела ребенка, — сказал Жозеф. — Моя жена Ханна. Так хотела…
Мне кажется, он ужасно хотел сказать это кому-нибудь — не просто пустому картофельному полю, а кому-то, способному хотя бы кивнуть. Так что, я подвернулась очень кстати. Конечно, я кивнула — жалко, что ли?.. Глаза у него оставались сухими, как и у меня, как и у всех остальных девочек.
— Куда мы едем, Жозеф?
— В Вандею, — сказал он. — Будем ждать там проводника. А потом вы поедете дальше, в Испанию, а я вернусь.
— Я хочу с тобой, — сказала я.
— Нет, — сказал он, и я не стала спорить. Нет, так нет. Что я, маленькая девочка? Старше меня у нас были только сестры Кремер — на год и Нета Блюм — на три. Но все равно в кабину Жозеф взял меня, а не их. Он сказал, что я приношу удачу, потому что прошедшей ночью нас не остановили ни на одном блокпосту. Мы выехали с первыми сумерками. Хозяин проводил нас взглядом из-за оконной занавески.
— Даже не вышел, — сказала я.
— А зачем? — сказал Жозеф. — Свои деньги он уже получил. И не сдал нас в гестапо только потому, что рассчитывает получить еще.
Тогда я спросила, часто ли он тут ездит, а он ответил, что тот, кто много знает, рано старится, а я сказала, что, если так, то я уже очень старая, а он в ответ нагнулся и поцеловал меня в макушку, и всю оставшуюся часть дороги мои щеки пылали, как маков цвет, а ехали мы еще ох как долго. Перед самым
