линейку и принялся считать. Мариненко переминался с ноги на ногу рядом, заглядывая через плечо штурмана на карту.
— Ну и как? — спросил он, когда штурман закончил, наконец, свои расчеты.
— К двадцати двум в точку не успеваем.
— Почему?
— Тут мы пройдем напрямую и выиграем минут сорок, зато здесь, в этом лабиринте, потеряем много времени, — и штурман ткнул тупой стороной карандаша в извилистый проход между двумя неровными квадратами, заштрихованными на карте синими линиями. По обеим сторонам прохода стояли четкие надписи: “Мины” и в скобках — “Границы полей точно не установлены”.
— А если пойдем так? — и Мариненко перечеркнул ногтем синюю штриховку. — Тогда успеем?
Штурман резко поднял голову.
— Да… Но мины… Очень опасно.
Мариненко пристально посмотрел на него. С усмешкой сказал:
— В штыковом бою тоже опасно…
Четверть часа спустя все офицеры лодки собрались в кают-компании. Командир был краток: зачитал радиограмму командования, затем объяснил свое решение идти через минное поле. Зорко оглядев всех, спросил:
— Что думаете по этому поводу?
— Раз надо — пойдем, — сказал старпом и погладил лысину.
— Конечно, — подтвердил механик Грачев. — Хотел еще что-то сказать, да, видно, передумал, кашлянул в кулак и сел.
— А мы этому черному королю мат дадим! Матик! — сверкая глазами, воскликнул минер Петренко. Его щеки, покрытые золотистым пушком, пылали. — Это же для нас такая удача!… Такая удача!…
Механик, гася улыбку, поддел:
— Удача потому, что мы ближе других к этой банке.
— Нет, нет, не говорите, — взмолился лейтенант. — Ведь вы же так не думаете? Наша лодка…
— Самая лучшая и самая красивая на Балтике, — продолжил за него Грачев, — и на ней плавает отважнейший из отважных лейтенант Петренко.
Все засмеялись. Мариненко постучал по столу костяшками пальцев, и сразу наступила тишина.
— Разъясните личному составу задачу, проверьте готовность механизмов и орудия и — спать. Всем свободным от вахты спать. Это приказ…
Мариненко проснулся. Что-то случилось; он был уверен в том, хотя еще и не знал, что именно. Вдруг Понял — уменьшили скорость хода. Взглянул на часы: спал всего сорок минут. До поворота на курс, пересекающий минное поле, осталось около часа.
Он спустил ноги с койки, сел. И тут же его опрокинуло навзничь и с силой припечатало к постели. Палуба перекосилась, поползла кверху, с полки посыпались книги. Деревянные стенки каюты дребезжали и скрипели на разные голоса.
“Ого, как бросает”, — недовольно проворчал он, силясь принять нормальное положение. Час назад, когда он спустился с мостика, качало куда слабее.
Широко расставляя ноги, цепляясь за что придется, Мариненко добрался до центрального поста. Вахтенный подскочил с докладом: одна рука у козырька, другой держится за трубопровод. Привычной скороговоркой начал:
— Товарищ командир, за время вашего отсутствия…
Мариненко отмахнулся:
— Некогда, — и полез по трапу на мостик.
В колодце люка бешено крутил ветер, давил на плечи, срывал с головы ушанку. Было трудно дышать, и Мариненко, пригнув голову, давясь, хватал широко открытым ртом воздух. Дважды его окатила врывающаяся в люк вода, едва не сбивая с ног.
Из люка он вылез мокрый до нитки, теряя равновесие, обхватил тумбу перископа и надолго замер у окуляров.
Вокруг лодки тьма. Ветер неистовствовал в ночи, и казалось, что весь мир — черная пропасть. Острый форштевень лодки разбивал волны. Взлетая над нею, они с маху обрушивались на надстройку и мостик. Временами корабль повисал в воздухе, вибрируя всем корпусом, затем проваливался между валами и снова взмывал вверх.
Потянув за рукав старпома, Мариненко пытался перекричать вой и грохот.
— В чем дело? Почему уменьшили ход?
Старпом замотал головой.
— Громче… Пожалуйста…
Они зашли под козырек мостика и могли разговаривать, повысив, правда, голос, словно ссорясь.
— Шторм усилился, товарищ командир.
— Я это заметил, — сказал Мариненко и, наливаясь гневом, выкрикнул в красное, посеченное ветром лицо: — Кто позволил вам изменить ход?… Кто?! Вы понимаете, что из-за этого мы опоздаем, сорвем выполнение задачи? — И, склонившись над люком, крикнул что было сил: — В центральном! Самый полный!
Снизу, точно эхо, донеслось:
— Есть самый полный!
Лодка столкнулась с набегающей встречной волной, повалилась на борт и дрогнула, словно наткнулась на что-то твердое. Вал ударил по рубке и рассыпался дождем ледяных брызг.
Мариненко выбрался из-под козырька и подставил лицо ветру. Старпом встал рядом. Он был зол на командира, хотя в душе оправдывал его резкость. К нему снова пришли покой и уверенность, словно этот человек, выйдя на палубу, принял на свои плечи всю тяжесть бури.
Незадолго до поворота на новый курс Мариненко спустился с мостика и прошел по кораблю.
В жилых помещениях тишина и синий полумрак; свободные от вахты моряки спят. Зато в дизельном отсеке дьявольский грохот. Цокотом, свистом, дробным уханьем он обрушивается на барабанные перепонки, заставляя широко открывать рот.
В узком проходе между рычащими двигателями балансирует моторист с масленкой в руках. Со стороны его движения напоминают какой-то нелепый танец. Изредка он подает рукой знаки Илье Спи-ридоновичу, мичману, стоящему у пульта управления. Тот кивает в ответ или отрицательно трясет головой. Это их немая азбука.
Илья Спиридонович — хозяин отсека, хозяин рачительный и крутой. Матросы и уважают его и побаиваются. Когда им довольны, величают “машинным батькой”, в гневе зовут проще — Скорпионы-чем. Худое лицо мичмана посерело, под глазами синие круги. Тут, как и на мостике, приходится кричать.
— Как двигатели? — спросил Мариненко.
— Порядок. Стучат.
— Не подведут?
— Не должны.
И весь разговор. Моторист с масленкой застыл поодаль, навострил уши: вдруг командир скажет что- нибудь новое насчет задания. Но, уходя, Мариненко бросил мичману
— Отдохнуть бы вам надо.
— Надо, — кивнул Илья Спиридонович. — А когда?
И верно. На лодке молодые мотористы, за ними глаз да глаз нужен; вот и стоят с ними все вахты механик в очередь с мичманом.
“Возвратимся из похода, по пять суток отпуска отвалю им обоим. Пусть отсыпаются”, — великодушно решил Мариненко.
В этот момент он искренне верил, что так оно и будет. Забыл, что в базе работы у них невпроворот, только пошевеливайся, и не до отпуска будет им, не до сна. Да и он сам, захваченный вихрем больших и малых забот перед новым походом, вряд ли вспомнит о своем обещании.
В отсеке у электриков тишина. Они отдыхают. Их работа вся впереди, когда лодка уйдет под воду. У вахтенного, молодого матроса, синие покусанные губы, в глазах — тоска. Возле него — брезентовое ведро.
