— Не слышал, что ли… Лагутин велел в церковь, — ответил другой.
Когда они вывели Макара на монастырский двор, к нему тут же бросился Кешка с валенками под мышкой:
— Дядя Макар!
Бородач оттолкнул его.
— Пустите мальчика, — попросил Макар.
— Пущай идет, — мирно сказал второй лагутинец.
— Пущай, — согласился первый и вырвал валенки у Кешки.
— Дяденька, отдайте валенки!
— Отдай! Отдай пацану валенки! — крикнул Макар.
— Отдай, на что они тебе, — сказал второй лагутинец.
Кешка вырвал валенки и пошел вслед за бородачами, которые, скрутив руки Макару, повели его через залитый солнцем монастырский двор, через двор того самого Острогорского монастыря, из которого когда-то Мызников увез Кешку и который теперь превратился в главную резиденцию Лагутина.
Лошади, повозки, костер посреди двора, пулеметы, ружья, составленные в пирамиды, разношерстное войско Лагутина — все это заполняло монастырский двор, который теперь больше напоминал военную крепость, чем божью обитель.
Монахи, напуганные лагутинцами, попрятались в своих кельях, и только изредка через двор, прижимаясь к стене, торопливо проскальзывали одинокие фигуры в рясах.
Макара и Кешку подвели к закрытым дверям церкви. Один из парней отодвинул засов, открыл массивную дверь, и Макар с Кешкой оказались в церкви.
У ворот монастыря безногий инвалид на тележке со скрипучими колесиками развлекал часовых лагутинцев и толпившихся здесь же деревенских жителей частушками, которые он пел, подыгрывая себе на трехрядке. На голове у него была шапка-ушанка с оборванным ухом, на плечах — подвернутая шинель, подпоясанная веревкой. Частушки он пел незамысловатые, но слушатели были в восторге.
— Ты его во двор допусти, пускай мужиков потешит! — сказала часовому молоденькая бабонька в плюшевой куртке.
— Кабы ты попросилась, может, и допустил бы… мужиков потешить, — под общий смех сказал часовой. — А балагуров у нас своих хватает!
— До чего дожили! — жалобно заныл инвалид. — Убогому человеку помолиться не дают. В церкву не пущают!
— Говорят тебе, дурья башка, нельзя в церкву, там арестанты содержатся. И вы, люди добрые, расходитесь, нечего тут околачиваться, кругозор застилаете.
И часовой прикладом винтовки стал разгонять толпу.
Инвалид на своей тележке, закинув за плечи гармошку, быстро покатился вдоль стены и скрылся за угловой башней. Оглядевшись по сторонам и убедившись в том, что за ним не следят, он проворно отвязал ремни и, освободившись от тележки, поднялся на ноги. Достав из-за пазухи веревку с камнем, он ловко забросил ее на стену, веревка зацепилась за зубец, и инвалид, оказавшийся переодетым Маркизом, быстро полез на стену…
Отсюда ему хорошо был виден весь монастырский двор. Пригибаясь, Маркиз побежал вдоль парапетной стенки и, поравнявшись с трапезной, увидел за ее углом таракановский фургон с яркой надписью: “Революционный цирк Острогорского губоно”. Фургон стоял в закутке, между трапезной и монастырской гостиницей. Рядом, у стены, привязанные лошади лениво жевали сено. На переднем сиденье фургона, накинув на себя овчинный тулуп, спал какой-то лагутинец. Маркиз закрепил веревку и соскользнул по ней вниз. Когда до земли оставалось не больше сажени, он бесшумно спрыгнул на сено. Спавший лагутинец приоткрыл глаза и, не заметив Маркиза, повернулся на другой бок. Маркиз подкрался к нему и, зажав ему рот, стащил на землю. Связав, он кинул его на сено и заглянул внутрь фургона. Ящики с коллекцией были на месте. Маркиз заложил двери фургона палкой и стал запрягать лошадей.
Лагутинский лагерь жил своей обычной жизнью.
Родя со своими приятелями неподалеку от ворот чистил оружие, когда из-за угла трапезной выехал фургон. На козлах сидел незнакомый им человек в шинели, без шапки. Он выехал на середину двора и, направив лошадей к открытым воротам, хлестнул кнутом. Лошади рванулись вперед. Испуганные лагутинцы шарахнулись в стороны, а Родя вскочил и с криком: “Держи его, робя!” — бросился наперерез фургону. Маркиз выхватил пистолет и выстрелил в воздух.
Кто-то из лагутинцев бросил под ноги лошадям бревно, но лошади взяли это препятствие, и фургон, подпрыгивая, понесся к воротам.
Весь монастырский двор пришел в движение. Наперерез фургону бежали лагутинцы.
— Ворота! Затворяй ворота! — закричал Родя.
Но лошади уже влетели в подворотню. Казалось, ничто не остановит их, однако в последнюю минуту часовые захлопнули внешние ворота. Лошади с налету чуть раздвинули их, но навалившаяся толпа, ухватившись за поводья и оглобли, задержала фургон.
Маркиза стащили на землю, и Родя, заглянув ему в лицо, узнал его.
— Вильгельма Телль! — удивленно сказал он.
— Да нет, тот однорукий, — усомнился стоявший рядом лагутинец в папахе.
— Точно, Вильгельма, — убежденно сказал Родя и, обращаясь к Маркизу, спросил: — Ты Вильгельма?
Маркиз кивнул.
— Врет. Рука-то правая откеда взялась? — спросил лагутинец в папахе.
— Дурень ты, Сенька, — сказал Родя. — Безрукий он в цирке, для интересу.
— А-а… тогда да… — согласился Сенька. — Ежели для интересу, тогда да…
— Все одно, — сказал Родя. — Хошь он и Вильгельма, а Лагутин ему рецепт на тот свет пропишет.
— К Лагутину его, к Лагутину! — загудела толпа.
— Все, Вильгельма! Отстрелялся. Видно, тебе на роду написано от самого Лагутина смерть принять, — сказал Родя.
Когда двое лагутинцев втолкнули Маркиза в церковь, он сначала увидел в полутьме высокие леса, возведенные чуть ли не к самому куполу, и только потом заметил в углу спящих на сене Макара и Кешку. Он подошел к ним и, толкнув Кешку, сказал:
— Коман са ва, отец Иннокентий?
Кешка, продрав глаза и увидев Маркиза, обрадовался.
— Сова! — засмеялся он.
— Бон жур, месье Макар! Будь другом, подвинься, пожалуйста, а то я притомился малость.
Макар сел и хмуро посмотрел на Маркиза:
— Ты как сюда попал?
— Выписали из списка живущих и послали молиться. С тобой за компанию.
— Я гадам не компания, — мрачно сказал Макар.
— Гад… — задумчиво повторил Маркиз. — Может быть, и гад. Однако все это для нас с тобой уже несущественно. Суета сует и всяческая суета, как любил говорить старик Экклесиаст.
Заметив в глазах Кешки недоумение, Маркиз усмехнулся и сказал Макару:
— Завтра на рассвете выведут нас с тобой во двор, поставят лицом к монастырской стене… — Маркиз прищелкнул языком. — Так стоит ли ссориться перед смертью?
— А я и перед смертью и после смерти скажу: гад ты, гад и есть! Для кого стараешься? Для эмигрантов, для мировой буржуазии?!
Кешка старался понять, о чем говорит Макар.
— Мне, Макар, если сказать по правде, нет дела ни до мировой буржуазии, ни до мировой революции. — Маркиз погладил Кешку по голове. — Просто хотелось сохранить для потомства эти прекрасные безделушки, из-за которых мы с тобой… поссорились.
— Для потомства? Врешь! Вот оно, потомство, перед тобой сидит! — Он притянул к себе Кешку. — Для него ты старался? Для него?
Маркиз поглядел на Кешку и ничего не ответил. Он достал кисет и протянул Макару. Макар слегка поколебался, но табак принял.
— А ну-кась, Иннокентий, — послышался гулкий голос откуда-то сверху, с лесов, — поднимись ко мне.
Кешка проворно стал взбираться на леса.
— Кто это? — спросил Маркиз.
— Богомаз. Кешка у него подручным был.
Маркиз посмотрел на леса и в свете солнечных лучей, проникавших через узкие окна под куполом, увидел высокого сутулого монаха с кистью в руке и рядом с ним Кешку.
— Подай-ка мне умбру, — сказал Данило. — Ноги мои, Иннокентий, совсем никуда стали. Не хотят ходить.
Кешка разыскал нужную краску, передал Даниле.
— Я тебе, Данило, валенки раздобыл… новые. Держи.
— Вот уж никак не ожидал! Спасибо, — оживился Данило. — В храме больно зябко… — И он тут же уселся и стал надевать валенки. — Ну, как тебе свет божий, понравился?
Кешка кивнул:
— Ага. А я, Данило, красных коней видел.
Данило пристально посмотрел на Кешку и ласково сказал:
— Это хорошо. Значит, глаз у тебя есть. А для художника глаз — первое дело.
Маркиз и Макар молча курили, прислушиваясь к голосам, доносившимся с лесов.
Маркиз жадно затянулся и, вздохнув, сказал:
— Смешная у меня жизнь получилась. В Академии художеств стипендиатом был. В Италию за казенный счет посылали. А художником так и не стал. Егерем был, цирковым артистом, воспитателем барских недорослей, жокеем на ипподроме, авиатором и то был. Даже фотографом. А художником так и не стал…
— Все потому, что правильной цели у тебя не было, — сказал Макар.
— У тебя есть, — усмехнулся Маркиз.
— Есть. Я для революции живу. Для светлого будущего всего человечества. Чтоб этот пацан… Вот помяни мое слово, коли уйду от смерти — будет Иннокентий знаменитым революционным художником.
Сверху спустился Кешка и возбужденно зашептал:
— Данило говорит — убьет вас Лагутин. Он завсегда на рассвете… убивает. Молись, говорит и в голову из пистолета стреляет. Каждое утро кого-нибудь стреляет.
— Ну, это еще посмотрим, кто кого. Не так просто убить Вильгельма Телля, — сказал Маркиз. — А Макару и вовсе умирать нельзя: кто же без него мировую революцию совершит?
— Я могу вон из того окошечка, — Кешка показал рукой на узкое окошко наверху, — на крышу вылезть, а потом по стенке наружу…
— Так… — оживился Макар. — Где уком, знаешь?
