завтракала и большую часть ночи проплакала, а проснувшись утром, испытала еще один болезненный шок, вспомнив про уход Иды, и снова заплакала. Почему жизнь такая ужасная? Все хорошее, родное, все, что она любила, исчезало, уходило или умирало. Противно, толчками, болела голова, глаза резало от пролитых слез, тяжелые запахи цветов кружили голову, не давали дышать.
Эдди, в черном платье с жемчугами на шее, прямая, как командир полка, стояла у колонны и принимала гостей. Всем приходящим она вместо приветствия говорила одно и то же: «Гроб выставлен в задней комнате». Худенькой миссис Фосетт, робко ждущей своей очереди вслед за толстым старым джентльменом, она добавила: «Гроб открывать не будем, но это не моя идея». Миссис Фосетт с недоумением посмотрела на нее, а потом импульсивно шагнула вперед и положила руку на локоть Эдди.
— Я вам очень соболезную, — сказала она, видимо искренне пытаясь удержаться от слез. — Мы все так любили мисс Клив — все работники библиотеки. Я чуть не разрыдалась сегодня утром, когда увидела стопку книг, которые я для нее отложила.
Эдди рассеянно погладила руку, лежащую на сгибе ее локтя.
— Либби тоже вас всех очень любила, всей душой, — произнесла она четко, и Харриет покоробило от ее искусственно сердечного тона.
Аделаида и Тэт сидели на кушетке напротив Харриет и болтали с какими-то престарелыми матронами, по виду тоже сестрами. Разговор шел о порядках траурного салона и о том, как из-за небрежности персонала приготовленные с вечера цветы к утру завяли. Матроны от возмущения брызгали слюной:
— Неужели здесь нет прислуги, которая поменяла бы воду цветам?
— Ну что вы, — Аделаида надменно вздернула подбородок, —
Тэтти подняла глаза к небесам и демонстративно обмахнула лицо рукой, видимо, показывая, что в салоне даже нет кондиционера.
Харриет, глядя на своих кривляющихся теток, болтающих о пустяках вроде вялых цветов, чувствовала только острую ненависть к ним всем — к Адди, к Эдди, ко всем этим мерзким старухам, которые, видимо, не особо горевали из-за того, что их сестра или подруга лежала сейчас в гробу в соседней комнате.
Рядом с Харриет остановилась еще одна группа болтающих женщин, они щебетали и смеялись, будто собрались на обычную вечеринку. Одна из них взглянула на Харриет, вздрогнула от ее свирепой мины и поспешно повернулась спиной. Дамы склонили друг к другу головы, и до Харриет донеслись обрывки разговора:
— А вот Оливия Вандерпул, так та мучилась годами… В конце она весила тридцать пять килограммов, и ее кормили через трубочку.
— Бедняжка Оливия! После второго инсульта она так и не пришла в себя.
— Рак костей — вот что самое страшное.
— О да, именно так. Маленькой мисс Клив повезло: раз — и в дамки. Тем более что у нее никого нет.
«Как это у Либби никого нет?» — тупо подумала Харриет, нахмурив брови и пытаясь вникнуть в смысл услышанных слов. Одна из дам заметила ее взгляд и улыбнулась, но Харриет мрачно уставилась в ковер красными, опухшими от слез глазами. Она так много плакала, что сейчас чувствовала себя совершенно опустошенной, во рту у нее так пересохло, что больно было глотать.
— А чей это ребенок? — услышала она шепот одной из дам.
— О, это… — Дамы опять припали друг к другу головами, и серьги их звякнули в унисон.
Но пока несчастная бледная Харриет, закусив губу, чтобы не разрыдаться, сидела на кушетке, часть ее — холодная, решительная, полная яростной жажды мести, словно отделилась от тела и обозревала все сверху, насмехаясь над своей слезливой половиной.
Салон похоронных церемоний располагался на Мейн-стрит недалеко от баптистской церкви в высоком, викторианской эпохи здании, украшенном башенками и резными чугунными решетками. Сколько раз Харриет проезжала мимо него на велосипеде по дороге к Хилли! И ей всегда было интересно, что же творится там, под этими веселенькими куполами, за занавешенными пыльными портьерами окнами. Иногда вечером, перед очередными похоронами, в самой высокой башне загорался одинокий таинственный огонек. В такие минуты Харриет всегда приходили на ум рассказы о египетских фараонах, которые она с упоением читала в старых номерах «Нэшнл джиогрэфик»: «Жрецы трудились до поздней ночи, а то и до утра, бальзамируя тела своих умерших фараонов, подготавливая их к переходу в иной мир…». И каждый раз, видя огонек в окне верхней башни, Харриет сильнее нажимала на педали, стремясь проскочить побыстрее зловещее место.
— пели девочки, прыгая через скакалку около церкви после урока хорового пения.
Но что бы ни происходило в высокой башне, какие бы жуткие ритуалы над телами умерших там ни совершались, парадные помещения салона поражали викторианской роскошью, обилием темно-зеленого плюша, тяжелыми портьерами цвета бургундского вина и резной ореховой мебелью. Гробовщик, мистер Мейкпис, был маленьким, юрким человечеком с длинными руками и носом и искалеченной полиомиелитом правой ногой. Иногда ему даже приходилось брать ее обеими руками и двигать в нужном направлении. Несмотря на род своей деятельности, он излучал жизнерадостность и добродушие и поэтому был всеобщим любимцем.
Все утро Эдди твердила сестрам, как хорошо мистер Мейкпис «подготовил» Либби к похоронам. Она хотела устроить «открытые» похороны, хотя Либби всегда категорически настаивала на том, чтобы никто не видел ее мертвого тела. При жизни сестры Эдди называла это глупым предрассудком, а после ее смерти готова была пренебречь желаниями умершей и выставить тело на всеобщее обозрение, как того требовали традиции и как, безусловно, ожидали гости. Но Аделаида и Тэт так истерично и яростно воспротивились этому «самоуправству», что Эдди пришлось пойти на попятный. Резко бросив им: «Силы небесные, дайте мне терпения!», она попросила мистера Мейкписа заколотить крышку.
Среди одуряющего аромата цветов Харриет почудился новый запах, сладковатый, химический, — нафталин? Формальдегид? Раствор для хранения мертвых тел? Харриет с трудом сдержалась, чтобы не броситься в туалет. Лучше вообще не думать об этом! Не думать ни о чем! Но в голову так и лезли воспоминания — она много раз интересовалась, почему Либби не хочет, чтобы ее видели после смерти, и как-то раз Тэт прошептала ей на ухо: «Наверное, она вспоминает о похоронах нашей матушки… Иногда эти сельские гробовщики так плохо выполняют свою работу, понимаешь? А матушка умерла-то летом, в самую жару…»
Харриет подняла голову и встретилась взглядом с Алисон, попутно вяло удивившись, что у сестры сейчас точно такие же глаза, как у нее самой, — опухшие, мутные, несчастные. По крайней мере, хоть один человек в этом зале кроме нее искренне переживает утрату. Харриет впилась зубами в щеку, пытаясь удержать слезы, готовые опять покатиться по щекам.
