— У него сильный жар, — строго произнес доктор.
Лизавета Сергеевна подошла к кровати. Nikolas по-прежнему был без сознания, на щеках его цвел болезненный румянец. Она прикоснулась губами к пылающему лбу, как обычно это делала с детьми.
— Да, жар возрос. Что же будем делать, Иван Карлович?
— Ставить пиявки. Я отправляюсь за ними. Оботрите больного уксусом. Приготовьте мокрые простыни. Где ваша горничная?
— Я отпустила ее отдохнуть, — виновато ответила дама.
Когда доктор ушел, Лизавета Сергеевна приступила к процедуре растирания. Она сама приготовила раствор и, посмотрев на безжизненное нагое тело, решила не беспокоить Палашу.
Омочив кисейную тряпку в растворе, она обтирала Мещерского, уксус мгновенно испарялся, распространяя резкий запах. Ни стеснения, ни брезгливости, ни разочарования не чувствовала Лизавета Сергеевна от жалкого вида поверженной юности, но бесконечную любовь и заботу, молитвенный трепет и тревогу за эту бесценную жизнь…
К вечеру жар усилился, пиявки только на время облегчили состояние больного. Nikolas метался в бреду, никого не узнавал, громко бормотал неразборчивое. Опасность быть обнаруженными возросла, и Лизавета Сергеевна похудела и осунулась за один день от тревоги и нервного напряжения. Она поставила на часах у спальни Палашу, та никого не пропускала в комнату, даже детей. За обедом было объявлено, что хозяйка занемогла от простуды: погода играла на руку. Впрочем, все были увечены сборами в дорогу, а вечером — обычными играми. Татьяна Дмитриевна чувствовала неладное, но мужественно молчала, приняв на себя часть забот по дому и роль компаньонки для престарелой тетушки. Труднее всего довелось Налимову: с тяжким грузом на душе он должен был участвовать во всех забавах своей дамы, которая перед разлукой ни нам миг не отпускала его от себя.
Поздно вечером, когда все утряслись, у постели больного состоялся маленький совет из посвященных в тайну. Решено было, что все, кроме Лизаветы Сергеевны, едут в гости в Волковским, чтобы не вызвать подозрений. Доктор тоже, даже особенно должен ехать, ведь ему принадлежала затея с банями, да и Волковская еще хотела с ним «посоветоваться» по поводу своего здоровья. В помощь хозяйке остается только горничная. Тетушке и детям ничего не говорить, Татьяну Дмитриевну поставить в известность уже потом, в дороге, чтобы предотвратить недоразумения с родственниками Nikolas. Отец его не должен ничего знать, для него Мещерский в имении, вернется только к началу занятий. Все грустно переглянулись, не произнеся вслух: «Если вернется». Отъезд молодежи назначили на четвертый день. Налимов сообщил, что пришлось открыться Владимиру и Алеше, чтобы объяснить побег Александрова. Они сохранят все в тайне, для военных дуэль — не новость. Если не дай Бог Мещерскому станет хуже, Лизавета Сергеевна тут же пошлет за доктором, будто для себя. Доктор и без того намеревается каждый день приезжать и менять повязку.
— И, голубушка, Лизавета Сергеевна, вам надо успокоиться и поспать, — сказал Крауз. — Выпейте гофмановых капель, горничную в сиделки и хорошо поспите. Теперь жизнь этого несчастного в ваших нежных ручках.
Испытания дня еще не исчерпались. Распрощавшись с «заговорщиками» и выйдя из комнаты, чтобы дать кое-какие распоряжения на кухне, Лизавета Сергеевна столкнулась с Татьяной Дмитриевной, и та увлекла ее к себе в комнату, чтобы сообщить «нечто важное». Бедная вдова была готова к самому худшему.
— Поверишь ли, shere amie, эта негодяйка Волковская влезла в комнату Nikolas!
— Зачем?!
— У нее какие-то безумные предположения. Все это вот только что она выложила мне под «великим секретом», прекрасно зная, что все дойдет до тебя.
— Да что же она говорила? — воскликнула в нетерпении испуганная дама.
— Яду-то, яду у этой змеи в цветах! Она якобы ошиблась комнатой, искала Налимова. Уж где она как у себя дома, так это в апартаментах Налимова! Так вот, ma shere, Волковская мне нашептывает, что в комнате Nikolas все вещи на месте, даже его студенческий сюртук висит (когда она все это разглядела?). «Наша святоша, — говорит, — что-то скрывает». Представляешь, так и сказала: «святоша»! Я чуть не завесила ей оплеуху, но вовремя одумалась. Со спокойной уверенностью отвечаю, что Nikolas отлучился ненадолго, что он еще надеется вернуться, уладив срочные дела. Однако сдается мне, что эта мерзавка не поверила. Уж очень саркастично она усмехалась, когда соглашалась: «Да-да, конечно…»
— Какая ты умница, Таня! — Лизавета Сергеевна в чувствах расцеловала подругу.
— Так, может, я заслужила твоего доверия, и ты расскажешь, наконец, что же здесь происходит? Где мой обожаемый племянник? Если он уехал, то почему его вещи на месте?
Лизавета Сергеевна бессильно опустила руки.
— Еще немного потерпи, душа моя, совсем немного. Ты все узнаешь скоро, это ради твоего же блага… — и не выдержала, — скорей бы все уехали! Кажется, я не доживу до этого момента!
— Мерси, это обо мне? — шутливо возмутилась Татьяна Дмитриевна. — Хорошо, я согласна довериться твоему произволу, но только не долго пытай меня неизвестностью, ты знаешь, как я не выношу этого.
Вопреки советам доктора, Лизавета Сергеевна отправила Палашу спать до смены, а сама заняла место сиделки возле Nikolas. Мещерский, кажется, спал. Лоб его полыхал, губы пересохли, дышал он порывисто, но бредить перестал. Лизавета Сергеевна смачивала его губы, меняла компрессы… В минуту затишья она вспомнила, что накануне был почтовый день, обычно ожидаемый с нетерпением, и ей принесли письма от Нины. Последние трагические события вытеснили все другие впечатления, и Лизавета Сергеевна даже не распечатала письма. Теперь она почувствовала укор совести. Взяв конверт с туалетного столика, она зажгла свечу и стала читать. Нина писала по-русски: Лизавета Сергеевна, как истинная москвичка, настаивала на этом, не понимая, как можно чужим языком владеть лучше, чем своим.
Милая маменька!
Обстоятельствам было угодно разлучить нас, вообразите мою печаль и грусть, когда я прибыла в подмосковную тетушки Алины. Однако здесь я нашла недурное общество: у тетушки гостит княжна Ольга. Мы с ней сошлись. А уж как тетушка была рада!
Княжна Ольга привезла из Петербурга жениха и его приятеля, гвардейского офицера Мишеля Оленина. Мы вместе ездим в гости, устраиваем пикники и верховые прогулки, танцуем, участвуем в живых картинах и много читаем вслух. Мишель пытается ухаживать за мной, но я все думаю о Nikolas… Скажите, маменька, спрашивал ли он обо мне, вспоминал ли?
Я рассказала княжне свою историю, она пришла в ужас от моей невоспитанности. Ольга сказала: «Вы, Нина, ведете себя, как провинциальная барышня. В Петербурге это дурной тон». Она учит меня светским премудростям, но все это не по мне. Я не возьму в толк, как это играть в чувства или, напротив, изображать холодность, чтобы завлекать в свои сети мужчин? Вы, маменька, нас этому не учили.
Мишель жалуется на мое безразличие, но это вовсе не так. Он даже немного нравится мне, но душа моя возле Nikolas. В ушах звучит его неподражаемый голос, я вижу его добрую улыбку (вот уж кто никогда не кривляется и не воображает из себя светского льва!), я без конца перечитываю книжку стихов Байрона, которую Nikolas мне подарил на прощанье… Поверьте, маменька, я справлюсь с этим, просто сердечные раны не скоро затягиваются…
Передайте ему мой искренний привет и благодарность. Я никогда его не забуду, даже если выйду замуж.
Княжна Ольга считает, что Мишель меня очень занимает, и всячески способствует нашему сближению. Она не понимает, почему я не хочу следовать ее рекомендациям, ведь она старше и опытнее меня. Маменька, я рассказываю ей о Вас, Вы всегда были для меня образцом. Княжна отвечает, что это уже прошлый век, а сейчас никто так не живет, особенно в Петербурге. Иногда я начинаю сомневаться во всем и даже ловлю себя на подражании ей: улыбаюсь, как Ольга, тяну фразы, как она. Одним словом, жеманничаю. Княжна говорит, что это и есть светский тон. Маменька, рассудите. Кажется, я теряюсь. Иногда даже забываю помолиться на ночь за Вас, за сестер и братьев, за Nikolas, за папеньку, как Вы нас учили. И некому меня перекрестить перед сном и пожелать спокойной ночи…
Впрочем, не думайте ничего дурного. Я вас всех очень люблю. И слава Богу, что мы живем не в
