Я сжал зубы и приготовился ткнуть стволом этой суке куда-нибудь под ребра. Штука это достаточно болезненная — знаю по своему личному опыту.
Сержант уловил мое движение и, судорожно двигая кадыком (компот у него там застрял, что ли?), крикнул:
— Серый! Налей баче компота!
— Пожалуйста, — прозвучал спокойный голос с акающим акцентом. Я понял, что его обладатель стоял где-то поблизости самого начала конфликта. Стоял и не собирался вмешиваться. — Давай фляжки, бача.
В небольшой палатке, где размещалась кухня блок-поста, Сергей, плотный парень одного со мной призыва, кроме компота, набил мне полные карманы сухофруктов, приговаривая:
— От жажды это здорово помогает, кисленькое…
А на прощание добавил:
— Будешь в наших краях — заходи вгости. Угощу, чем Бог пошлет, — хмыкнул, — Знатно ты Федю шуганул. У нас его никто не любит. Определение точное: гнида.
Так я познакомился с Сергеем Кондрашовым.
Вернувшись из армии весной 1989 года, я восстановился на дневном отделении второго курса универа. Тут же, в Москве, устроился на работу. До этого, поболтавшись пару месяцев у себя на родине, понял: ничто не связывает меня с городом детства. Афган обрезал все.
Осев в Москве, первым делом нашел Серегу. Он был единственным человеком, которого я хорошо знал в этом суматошном городе. Наташа появилась гораздо позже — после парочки откровенных шмар… Лучше бы продолжал общаться со шмарами: по крайней мере, с теми все было просто.
…Черт возьми, нельзя брать сразу такой темп. От первой бутылки почти ничего не осталось, а ведь только третий тост провозгласили. Третий тост — за погибших в Афгане. После него Серегу несет: он начинает бомбить собеседников воспоминаниями.
По предыдущим пьянкам я эти рассказы знаю наизусть, поэтому слушаю в треть уха. Сейчас меня больше волнует горячее бедро Наташки. Оно прожигает меня насквозь, но я все же нахожу в себе силы удивиться феномену мужской природы. Классическая фраза «по последней, а потом по бабам» работает безукоризненно.
Вот и сейчас я проклинаю свое чувство солидарности, серегин нескончаемый роман «Былое и думы», и мечтаю только об одном: что мы с Наташкой будем устраивать в постели, когда Сергей наконец вырубится. (В отличие от проблем дневного общения в постели с ней совсем не скучно).
Что касается Сереги, то другим способом заставить его замолчать просто невозможно. Поэтому наливаю по четвертой под широко известный в военных кругах тост «Чтоб за нас третий не пили».
Наливаю Сереге побольше, себе — поменьше (меня еще ждут подвиги на ниве любви), не прерывая «высоконравственных» размышлений, каким способом буду раздевать Наташу в этот раз. Кондрашов выпивает водку и продолжает повествование. Ну, ничего, я терпеливый — у нас еще бутылка есть.
На секунду отвлекаюсь от нарисованных воображением живописных картин, до которых всевозможным эммануэлям как до Луны, и обнаруживаю, что от Наташи мне принадлежит только бедро. Навалившись грудью (великолепной, скажем прямо, грудью) на стол, она самым внимательным образом слушает моего друга.
Что ни говори, рассказывать о войне он умеет. Мне бы так, да не сподобил Господь. Пробовал по серегиному сценарию — сначала вроде бы неплохо получалось: в глазах юношей, надежд от жизни питающих, которые подбивали меня на воспоминания, появлялось восторженное выражение. У милых, симпатичных, начитанных студенточек это выражение имело место с оттенком сострадания. Последнее, как известно, на нашей русской почве является предшественником любви. Любви восторженной, в которой реальному объекту этого чувства места не находится. Ибо он должен соответствовать идеалу, созревшему в девичьих мозгах.
Поэтому вскоре после начала таких «мемуарных» бесед подключался мой вечный бес противоречия: я начинал ерничать и гуще клал краски на холст картины героических деяний бравых ребятушек. Начинал рассказывать про стертые в кровь пальцы в пропотевшей кирзе, развороченные осколками итальянской мины солдатские кишки, про санчасти со стойким запахом хлорки, лизола и дизентерии. А также с упоением вещал о вечном солдатском желании хлебнуть под вечерок шаропу. Да так, чтобы офицер не застукал.
Девчонки морщились и просили заткнуться. Парни смотрели на меня, как на чокнутого: какая вожжа под хвост попала?
Да я и сам иногда не мог понять, почему мне стукает в голову эта моча. Они же не виноваты, им просто не дано понять, что изумительной красоты лазоревый закат, простеганный редким пунктиром подсвеченных снизу облачков, простирающийся над свинцовыми морщинами гор; романтическое слово «зеленка» и мужественный рев «бээмпэшки» входят в один комплект с вышеперечисленным.
…Впрочем, все это мурдствования, дорогой Андрюша. Ты лучше хлопни с Сережей по стаканчику. У тебя крамольные мысли пропадут, а он, глядишь, и угомонится.
Хлопаем. Серега становится каким-то расплывчатым. Одни его глаза вижу. Трезвые почему-то, большие и серьезные, они вдруг наполняются слезами.
— Нат, чего он плачет? — я обнимаю Натаху за талию.
Рука моя не хочет останавливаться и ползет все дальше по наташкиному чему-то округлому и очень приятному наощупь. Губы же выговаривают:
— Зачем ты его обидела? Серый, ты чего?!
— Тихо ты! — Наташа сбрасывает мою руку на покрывало дивана, на котором мы сидим с ней (Серега устроился напротив нас на стуле), — Видишь, рассказывает человек!
Я покорно убираю руку — надо уважать чужие чувства, и добросовестно пытаюсь вникнуть в суть рассказа. У меня что-то плохо получается, хотя стараюсь изо всех сил.
В сознании застревают отдельные слова, фразы, но из них мне никак не выстроить общей картины. Мозаика серегиного рассказа разламывается, осколки пропадают куда-то, оставшиеся после них черные дыры зияют непроходимой безнадежностью. В этих дырах не видно не шиша, только мысль типа «нажрался, как свинья» можно поймать за хвост. И то она какая-то не такая, из полосок-кусочков склеенная.
— Рикошет… — застревает очередное слово в моей расколотой башке.
Ага. Рикошет. Ри-ко-шет… Это когда пуля…
Интересно, кто это говоритб я сам или Серега объясняет Наташке, что это за явление природы такое — рикошет.
Странно. Это не мой голос, не серегин. Но именно так, с такими же интонациями, кто-то другой проговаривал это слово. Нет, я явно перебрал. Хотя… Хотя тут не водка виновата, тут что-то другое…
Бывает, когда случайный взгляд, запах или звук вдруг входят в сознание, вырывают из действительности туда, где ты впервые ощутил их. И ты не в силах сопротивляться: стоишь и — нет тебя здесь, ты там… Где? В детстве, в первой любви, на войне?
…Пули отчаянно щелкают по камням, уносятся вверх, визжат голосами истеричных баб. Но они не так страшны, как кажется на первый взгляд. Разве только рикошетом достанут. Мы же уютно улеглись за валунами исам черт нам не брат.
Первые два магазина я выхолостил почти сразу, не особо беспокоясь о трате патронов. Есть еще семь штук, плюс триста патронов в пачках. Да эта рассыпуха и не понадобится — «духов» и без нас прищучат.
Наше дело — лежать за камнями, высунув наружу только автоматные стволы, и постреливать. Пусть «духи» знают», что мы живы — здоровы, чего им не желаем, помирать не собираемся. И пускай расходуют себе патроны, поливая свинцом камни, из-за которых создаем, как говорит наш ротный, «необходимую плотность огня».
За соседним валуном схоронился пулеметчик Вовка Грачев со своим вторым номером. Я удивляюсь, как здоровая туша Грача уместилась за небольшим, на первый взгляд, камнем, взявшим под свою защиту еще и молодого бойца. Но факт налицо: оба неплохо схоронились. Это доказывает довольная вовкина морда.
Грач только что выпустил пару длинных очередей в сторону «духовских» камней (точь-в-точь таких же, как наши) и теперь пережидает ответный огонь. Пулеметчик поворачивает ко мне свою потную чумазую
