радиостанции! — тихо. Артиллеристы из Ослиного Хвоста дали пару залпов, отогнали… Правда, один снаряд чуть по нашему охранению не попал.
— Так ведь не попал же! — замечает Рукосуев.
— Не попал! — улыбается лейтенант.
С полминуты они дружно матерят пушкарей батареи самоходок, стоящих внизу под кишлачком, откуда мы прилетели на «вертушке».
Впрочем, это делается больше для проформы: армейские артиллеристы на этой приграничной войне по праву зовутся «богами» и выручают нас во время всех заварушек крепко.
После разгрузивших обстановку ругательств к беседе подключился и я, решив задать несколько вопросов по схемам огня.
— Стрелковые карточки есть? — для пущей значительности свожу брови, памятуя, что в свое время из-за этих карточек мне самому здорово доставалось от проверяющих.
— Да у нас здесь все ориентиры давно доведены до каждого бойца и пристреляны… — лейтенант явно не ожидал этого вопроса и теперь оглядывается за поддержкой в сторону Рукосуева.
— Пойдем, все на месте посмотрим! — приходит подполковник ему на выручку.
Мне не нравится это заступничество. В нем вижу подрыв собственного авторитета, который на новом месте службы нужно завоевывать с первых дней. И хотя с комендантом своего участка мне следует жить дружно, делаю вид, что не услышал его реплики. Поэтому не спешу подниматься и смотрю на лейтенанта. Подполковник, поняв мое настроение, тоже остался сидеть.
Виснет нехорошая пауза.
Теперь я чувствую, что переборщил с этими карточками — не та обстановка. Но отступать уже поздно. А пауза все равно нехорошая, ой нехорошая…
Поэтому в глубине души надеюсь, что лейтенант проявит такт, повинится — ну надо же соблюсти проформу! Он в глубине души материт франта — проверяющего, по-настоящему не нюхавшего пороха. И поэтому отвечает нехотя:
— Половины нет. Условия сами видите какие…
Вижу, какие у него условия. Но начал говорить «а» — продолжай до «я». Поэтому с серьезным видом делаю пометки в блокноте. Схема огня участка слишком серьезная тема, чтобы спускать ее на панибратских тормозах. Делаю выговор начальнику «точки».
Лейтенант равнодушно смотрит в пол и что-то бубнит про закончившиеся бланки.
На обветренных скулах Рукосуева, внимательно слушавшего наш разговор, начинают играть желваки. Видно невооруженным глазом, что он этому лейтенантику благоволит. Наверное, есть за что. Но меня этот раздолбай, больше похожий партизана, просидевшего всю Отечественную войну в каменоломнях, начинает злить.
Злит его маленький рост, редкие волоски на небритом подбородке, черные пятна от копоти под глазами и в порах лица. Злит даже эта неуклюжая попытка получить поддержку от коменданта. На моем бывшем участке последний зачморенный кочегар выглядит не в пример опрятнее. И хотя правый фланг во все времена считался образцово-показательным, это не значит, что в остальных местах должен быть неприкрытый бардак.
Досадно портить отношения с комендантом — за сутки общего знакомства мы успели найти общий язык. Воевавший в Афгане Рукосуев делился со мной особенностями войны в горах, работы на шуробадском участке, рассказывал о людях. Я же не стеснялся спрашивать у него совета, вспоминал о службе на другом фланге афганской границы и на Дальнем Востоке.
Сейчас комендант не может понять моей излишней придирчивости. Он видел этого лейтенанта в деле, поэтому и относится к нему как генерал к молодому, но уже зарекомендовавшему себя солдатику: по- отечески.
Я — не старший офицер, и тем более не генерал, и отеческому отношению еще не научился. По моему убеждению, боевой офицер просто не может т а к выглядеть. Оставим на совести Льва Толстого размышления про зачморенного, но в глубине души героического капитана Тушина. Внешний вид офицера тоже оказывает влияние на боевой дух солдат. Рыба начинает гнить с головы: если сам распустился, то чего уж спрашивать с подчиненных!
В конце концов, в случае беды за плохую организацию боя с добренького коменданта, конечно, спросят, но не в первую очередь. А вот меня построят на тумбочке в числе правофланговых…
Захлопываю блокнот, обещаю прислать пустые бланки карточек и вопросительно смотрю на Рукосуева: мол, у меня больше вопросов нет — пошли?
Подполковник ныряет в дыру наружу первым, даже не взглянув на меня. На его согнутой широкой спине, плотно обтянутой бушлатом со старым, еще советским пограничным камуфляжем «березкой», читается разочарование. Кому оно адресовано, я заблуждений не питаю…
Нашей «тройке» нужно попасть еще на один «стопарь», расположенный километрах четырех по хребту Сунг, поэтому мы торопимся, обходя позиции «чмошного лейтенанта».
Спорым шагом идем на левый, самый опасный фланг обороны. Тропинка бежит по краю обрыва. Кое-где она сужается уж вовсе до неприличных размеров. И тогда приходится поворачиваться боком и осторожно продвигаться вдоль серой каменной стены, покрытой серо-зелеными пятнами мха.
Лейтенант ведет нас, за ним движется подполковник, далее шлепаю я. Цепочку замыкает майор из разведотдела.
Как выяснилось, пока я пикировался с начальником «стопаря» в его норе, разведчик не только разговаривал с русскими солдатами из десантно-штурмовой группы, но и облазил близлежащие позиции. У него задача сходная с моей — освоиться на новом участке.
Майор, видимо, неплохой физиономист. С первого взгляда на нас с подполковником он почуял неладное и вопросительно посмотрел на меня. Не считая нужным объяснять произошедшую размолвку, тем более постороннему человеку, я лишь досадливо поморщился.
…Впереди хлопает сигнальная мина. Видимо, Рукосуев сорвал проволочку растяжки. «Сигналка» поставлена толково: на узком участке, где человек больше озабочен тем, как не свалиться вниз. Здесь он не сможет вовремя рассмотреть тонкую металлическую полоску, натянутую на уровне щиколотки.
После хлопка начинается обычный фейерверк: вверх с пронзительным свистом начинают взлетать сигнальные ракеты. Мы все невольно приостанавливаемся. Майор опускается на корточки. От удивления мне даже захотелось закурить: откуда такое чудо прислали!? Он что, ни разу «сигналки» не видел?
Сигнальная мина, наконец, отсвистела, отплевалась разноцветными огнями, и мы двигаемся дальше.
Вот и крайний фланг. Пулеметное гнездо, вырытое в красном от глины склоне. Оно явно мелковато для сидящих в нем двух чумазых солдат — таджиков с пулеметом ПКМ. На дне окопа втоптаны в грязь патроны. Разорванные патронные пачки валяются тут же, на бруствере.
Чувствую, здесь про стрелковую карточку спрашивать бессмысленно. Демонстративно отворачиваюсь и закуриваю.
Лейтенант сам подходит ко мне, показывая сектор огня гнезда. Ничего не скажешь, он выбран удачно. «Но он ли его выбирал? — продолжаю сомневаться в командных способностях парня. — И здесь рука товарища коменданта…»
Любопытно, что начальник «Шахт» разговаривает со мной так, словно и не было той размолвки в норе, которую и землянкой-то назвать стыдно. Незлопамятный. Это качество в людях мне всегда нравилось.
Стараясь отодвинуть накопившуюся в душе неприязнь, говорю ему о хорошем секторе обстрела. Лейтенант расцветает. Тут же, чтобы он себе не слишком много мнил, указываю на мелкоту пулеметного гнезда.
Лейтенант согласно кивает, хотя, подозреваю, все останется так же, как и до нашего прибытия. И что комендант нашел в этом тюфяке?!
Возвращаемся.
На обратном пути задаю несколько вопросов по минным заграждениям. Лейтенант отвечает толково. Но моего отношения к нему это не меняет. Даже при сером свете пасмурного дня в глаза лезут его небритость, грязная кожа. Как он при такой антисанитарии еще не покрылся гнойниками?
