Хрущев

предлагаемые им «необходимые меры» не представляли собой ничего нового: все те же бюрократические перетасовки (реорганизация партийной структуры на целинных землях), все та же кукуруза (а кроме того, новая порода уток, с которой он познакомился в Индонезии и теперь собирался разводить в дельте Волги), давление на крестьян с тем, чтобы они сдавали своих коров в колхозные стада, — и, разумеется, выставление в качестве примерного хозяйства, на которое должны равняться все колхозы его родной Калиновки¹.

За октябрьской запиской последовали пять месяцев лихорадочной кампании по оживлению сельского хозяйства. Хрущев назначил на январь специальный пленум ЦК и конец осени провел, диктуя пространный доклад. После пленума началась двухмесячная поездка, точнее, серия поездок: Хрущев метался по стране, словно по фронтам войны, стараясь мобилизовать советских крестьян и надзирающих за ними функционеров². Украина (28 января), Ростов (2 февраля), Тбилиси (7 февраля), Воронеж (11 февраля), Свердловск (2 марта), Новосибирск (8 марта), Акмолинск (14 марта), Целиноград (18 марта), Алма-Ата (31 марта): на каждой остановке он произносил пламенные речи, полные негодования в адрес никчемных и коррумпированных функционеров.

На пленуме ЦК в январе 1961 года он говорил, что Министерство сельского хозяйства позволяет «играть роль экспертов кому угодно. Картошку есть ему случалось — и уже воображает, что в сельском хозяйстве разбирается…». Кого же, по мнению Хрущева, можно было назвать настоящим экспертом? Трофима Денисовича Лысенко, сногсшибательным успехам которого была отведена немалая часть доклада³. Это не кукуруза у вас «на стебле гниет», бушевал Хрущев на Украине, — это «руководство ваше гниет, а на кукурузу сваливает». Вот сидит товарищ Кальченко, член ЦК и заместитель председателя Совета министров Украины: «Ему плевать, что он допустил ошибку — все как с гуся вода»⁴. Вдруг Хрущев припомнил, что пастухов и свинопасов прежде «считали людьми совсем никчемными… я это говорю, — продолжал он со смесью гордости и стыда, — потому что… и сам был пастухом, а теперь народ и партия сделали меня первым секретарем Центрального Комитета партии и Председателем Совета Министров СССР. Как видите, и среди пастухов есть стоящие люди. (Продолжительные аплодисменты.) Поймите меня правильно, товарищи, не вините меня, что я будто бы себя расхваливаю. (Оживление, аплодисменты.) В конце концов, я ведь не сам себя назначил — это вы меня выбрали, а вы бы не выбрали человека, не заслуживающего доверия. Я к вашему решению отношусь с уважением. Если вы меня выбрали, значит, я чего-то стою»⁵.

В той же речи Хрущев сравнил нынешний урожай с урожаем 1949 года — не в пользу нынешнего. Еще один скрытый удар по его самолюбию: слушателям не нужно было напоминать, кто довел Украину до голода в 1949 году. По дороге в Воронеж Хрущев и его свита должны были проезжать мимо четверти гектара несжатой кукурузы: узнав об этом, местное начальство распорядилось привезти с близлежащей железной дороги рельс, прикрепить его к трактору и примять им кукурузу, чтобы она издали казалась убранной. «Ну- ну, товарищи, — прорычал, узнав об этом, Хрущев. — Какое новшество в сельскохозяйственной технике! Может быть, вам стоит запатентовать свое изобретение, товарищ Хитров?»⁶

В Казахстане Хрущеву преподнесли национальное угощение — баранью голову — и предложили разделить ее между гостями. «Я отрезал ухо и глаз», — рассказывал он журналистам 4 июля на приеме в американском посольстве. То и другое передал казахскому руководству, а затем спросил: «А кто возьмет мозги?» Когда за мозгами потянулся один академик, Хрущев пошутил: «Академику действительно нужны мозги. А я работаю Председателем Совета Министров, я и без мозгов обойдусь»⁷.

«Почему же вы не аплодируете? — спрашивал Хрущев весной на встрече в Москве. — Я не прошу, чтобы вы мне аплодировали. Нет, я уже не в таком возрасте, чтобы мое настроение определялось только тем, аплодируют мне или не аплодируют. В данном случае я хотел бы рассматривать, как ваше согласие с Центральным Комитетом партии в критике руководителей ваших областей, а также и вас самих за снижение производства зерна… Как, — изложив слушателям меры, необходимые для решения проблемы, — вы согласны с этим? (Бурные аплодисменты.) Значит, можно считать ваши аплодисменты как одобрение… (Бурные аплодисменты.)»⁸.

31 марта 1961 года Хрущев отправил в Президиум еще одну записку, уже куда более оптимистическую, включавшую в себя программу по оживлению сельского хозяйства в пятнадцати пунктах. В длинном списке не хватало лишь одного — попытки анализа структурных недочетов, свойственных самой системе коллективных хозяйств. Вместо этого Хрущев, по обыкновению, полагался на энергию и трудолюбие «героического советского народа» и гневно клеймил тех, кто не желал поверить в чудеса.

Как до, так и после выборов в США Хрущев не переставал обдумывать германскую проблему. «Я много времени проводил в мыслях об этом», — вспоминал он позже. По словам его сына, это еще мягко сказано: «Вопрос о Германии не давал ему покоя. Его даже кошмары мучили из-за этого»⁹.

Одной из основных целей Хрущева было стабилизировать положение в ГДР (как и в Восточной Европе в целом), заставив западные державы признать режим Ульбрихта. Но вместо этого кризис привел к дальнейшей дестабилизации ситуации. Все больше немцев бежали из Восточной Германии в Западную, что приводило к тяжелой нехватке рабочих рук. Ульбрихт просил прислать ему советских рабочих, но это предложение привело Хрущева в негодование, напомнив ему Гитлера, использовавшего рабский труд «перемещенных лиц». «В тот день он вернулся домой, кипя от негодования, — вспоминает Сергей Хрущев. — Несколько раз повторил: „Как только ему [Ульбрихту] такое в голову взбрело?“»¹⁰

Усугубляло ситуацию и то, что восточногерманские товары, производимые с помощью дотаций от СССР и продаваемые по низким ценам, скупали процветающие западные немцы, тем самым увеличивая и дефицит в хозяйстве ГДР, и огромный долг Ульбрихта СССР. В довершение к этому, вместо того чтобы подождать, пока Хрущев осуществит свои берлинские угрозы, Ульбрихт начал односторонние действия. В сентябре и октябре 1960 года ГДР преподнесла Москве неприятный сюрприз, приняв решение подвергать западных послов паспортному контролю. 30 ноября на встрече с Хрущевым Ульбрихт заявил: «Сейчас нельзя повторять кампанию в защиту мирного договора, которую мы проводили перед парижским саммитом. Если мы хотим чего-то добиться, надо просто подписать договор». Жители Восточной Германии, добавил он, уже говорят: «Вы только говорите о мирном договоре, но ничего не делаете».

«Я думал, что после Парижа… вы согласились с нами, что мирный договор пока подписывать не следует, — возразил Хрущев. — Два года, прошедшие со времени нашего предложения, не потеряны даром: мы ослабили их позицию». Однако он признал, что «мы оба виноваты в том, что не обдумали все как следует и не разработали экономические меры».

Хрущев убедил Ульбрихта, что в 1961 году подписывать мирный договор преждевременно: сначала Москва должна предоставить ГДР помощь, достаточную для того, чтобы выстоять в неизбежно последующей за договором экономической блокаде со стороны Западной Германии. Однако это было слабое утешение — СССР мог предложить своему союзнику не так уж много. И сам Хрущев не мог не признать, что «если мы не подпишем мирный договор, то что же это получится? Если мы не подпишем его в 1961 году, наш престиж потерпит урон, а позиция Запада, особенно Западной Германии, усилится».

И так плохо, и этак нехорошо — вот в какой капкан завела Хрущева его тактика. «Надо хорошенько все обдумать», — поучал он Ульбрихта — однако сам, как видно, оказался на это неспособен. Восточная Германия, заявил он, должна научиться сама себя обеспечивать. Когда он призвал Ульбрихта полагаться на себя, тот в ответ упрекнул Советский Союз в нерешительности: «Если мы не подпишем мирный договор, а вместо этого опять вернемся к пропаганде, это дискредитирует нашу политику, и после этого мы не сможем восстановить наш престиж в течение одного-двух лет. Мы не можем действовать как в 1960 году»¹¹.

Это был не последний случай, когда восточногерманский «хвост» вилял — или, по крайней мере, пытался вилять — советской «собакой». 18 января 1961 года Ульбрихт вновь посетовал на то, как мало продвинулось дело со времени ультиматума 1958 года¹². Затем, внезапно и без предупреждения, восточногерманская делегация объявилась в Москве, заехав туда по дороге на переговоры с Китаем, и здесь продолжила давление¹³.

Оказавшись в ловушке, Хрущев возлагал большие надежды на нового американского президента. «Мы сейчас начинаем деловое обсуждение этих вопросов с Кеннеди», — сообщил он Ульбрихту 30 января.