Он опять грациозно принагнул голову.
Немка приняла фуляр и выдала ему нумер. Принимая его, Хлыщов осторожно пожал маленький пальчик красильщицы. Она быстро отдернула руку.
– - А когда будет готов? -- спросил он.
– - В пятницу.
– - А нельзя ли завтра?
– - Нет… очень скоро.
– - Хоть к вечеру?
– - Погодите… я спрошу мужа.
И она хотела идти. Хлыщов остановил ее.
– - Нет, зачем же? -- сказал он.-- Я лучше завтра наведаюсь, мне по дороге; если готов будет, так хорошо, а нет, так всё равно… Зайти?
– - Пожалуйста,-- отвечала она.
– - Теперь прощайте. Не смет дольше утруждать вас моим, может быть, неприятным присутствием; будьте уверены, что, как бы вы ни распорядились с моим фуляром, хоть бы совсем испортили его… я… вежливость к прекрасному полу, по-моему, первый долг… Надеюсь, что вы будете смотреть на меня не как на докучного посетителя но делу, а как на доброго знакомого… так? -- прибавил он тихо, устремляя на нее нежный взгляд,-- так?
– - Так,-- отвечала она неопределенно.
– - А в доказательство… позвольте пожать вашу ручку… Тут нет ничего, так делается.
И он взял ее руку и поцеловал.
– - Ай! зачем? -- сказала она, быстро вырывая руку.
– - Ну, не сердитесь. Вы не сердитесь?
Красильщица молчала.
– - Прощайте, прощайте! не смею более утруждать вас…
Он расшаркался и вышел.
'Начало недурно!' -- думал он, спускаясь с лестницы.
– - Прощайте! -- сказал он, поравнявшись с окном, в котором уже опять появилась красильщица.
– - Прощайте! приносите же еще!
– - О, непременно!
И счастливый герой наш отправился к невесте.
– - Вот,-- думал он,-- есть пословица: за двумя зайцами погонишься -- ни одного не поймаешь… Ну, не всегда!
VI
Дела Хлыщова во всех отношениях шли превосходно. Будущий тесть его, кроме пиявок, страстно любил еще делать всякого рода сюрпризы и через три дня после первого свидания совершенно неожиданно объявил Хлыщову, что дает за своею дочерью не полтораста тысяч, как пошутил сначала, а двести. 'Вот шутник так шутник!' -- подумал Хлыщов, радостно выслушав старика и заключая его в объятия. 'Дай бог, чтоб он всегда так шутил',-- и в голову Хлыщова серьезно забралась мысль, но пошутит ли старик через неделю еще тысяч хоть на двадцать пять. 'Тогда, пожалуй, можно будет согласиться и пиявки поставить, отчего не потешить добряка',-- думал он. Хлыщов каждый день обедал у Раструбиных, приходя часу в первом и просиживая до обеда с невестой своей и с молчаливой Поликсеной Ираклиевной (так называлась госпожа Раструбина). Его красноречивые, остроумные рассказы о Фреццолини, о Бореи (Гризи и Марио тогда еще не было в Петербурге), о Фанни Эльслер, которую он называл просто
Часу в осьмом Хлыщов обыкновенно уходил, обещая завернуть еще попозднее.
Куда шел он? -- читатель догадывается.
– - А что, Мартын, нет ли у нас чего перекрасить? -- почти каждый день, отправляясь со двора, спрашивал он у своего человека.
И, спустя несколько дней, значительная часть его шейных платков, косынок, шелковых рубашек (Хлыщов в дороге носил шелковые рубашки) и некоторых других вещей была перекрашена. Принимая обратно вещи, которые перекрашивались обыкновенно в темно-зеленый цвет, Мартын не мог надивиться странному направлению вкуса своего барина.
'Что, нынче мода, что ли, на зеленый цвет?' -- думал он и, как человек начитанный, любивший обстоятельно обсуживать каждый предмет, погружался по поводу прихоти Хлыщова в самые отвлеченные глубокие соображения, пользуясь долгими часами одиночества. Не раз даже обращался он с разными вопросами по поводу зеленой краски к своему единственному товарищу Прометею, с которым вообще имел привычку разговаривать. Остановившись наконец на мысли, что, видно, такая мода (а он любил следовать моде, и каждая новость в костюме барина так или иначе отражалась в его собственном), он однажды на обычный вопрос барина: 'Нет ли чего перекрасить?' -- запинаясь отвечал:
– - Нет-с, вашего уже ничего нет… а вот-с, если прикажете, моего…
– - Давай, давай! -- сказал Хлыщов.
– - Куда прикажете-с?.. я отнесу.
– - Н сам возьму.
– - Много-с; куда вам!
– - Ничего, ты вон поди позови извозчика и положи ему… я уж сам отдам… да много?
– - Довольно-с… я в узелок связал…
– - А пальто, что я намедни подарил, положил?
– - Нет-с.
– - Что же?
– - Да будет и так. Много доволен.
– - Положи и пальто. Оно всё в пятнах, лучше и его перекрасить.
– - Точно, уж как же не лучше? Покорно благодарю-с.
Не слыша ног под собой, Мартын связал в узел почти всё свое платье и сдал извозчику.
'Ну, будет моей немочке радость! -- подумал Хлыщов, увидав у извозчика огромный узел и садясь в дрожки.-- Всё жалуется, бедненькая, что мало работы!'
Узел был сдан красильщице с приличной оговоркой, что платье принадлежит не ему, Хлыщову, а его человеку,-- Хлыщов же взялся сам передать только потому, чтоб иметь предлог увидеть ее. И через несколько дней Мартын ходил весь зеленый с ног до головы, словно попугай, и был очень доволен своим модным нарядом. Надо заметить, что зеленый цвет с некоторого времени начал преобладать п в костюме самого Хлыщова, который, желая угодить своей немочке, надевал иногда перекрашенный жилет или шарф.
Как, однако ж, шли его дела? Принося вещи красильщице, он довольно долго оставался у нее, шутил, говорил любезности, и она терпеливо выносила его присутствие: скука ли летней поры, в которую редко приходили посетители, ветреность ли характера, или, наконец, действительная склонность к Хлыщову, как он думал,-- только она не слишком сердилась даже тогда, когда Хлыщов целовал у ней ручку… Несколько раз приступал он уже и к решительному объяснению, не всегда так случалось, что в самую критическую минуту раздавался звонок и входил посетитель или являлась (оттуда, где, по словам красильщицы, была столовая) высокая, сухопарая фигура в полосатом халате.
– - Каролина Францевна! -- говорил главный подмастерье господ Дирлииг и Ко, мрачно оглядывая нашего героя.-- Хозяин приказал попросить рубль двадцать копеек!
Хлыщов выжидал, но подмастерье принимался перебирать вновь принесенные в краску вещи, искоса оглядывая нашего героя, пока наконец Хлыщов не убеждался, что его скоро не выживешь. Он уходил с твердым намерением в следующий раз тотчас же приступить к объяснению, не теряя времени в околичностях.
И невозможно было медлить. Шитье приданого Варюши кончено. Через два дня, именно 25 августа, назначена свадьба. В доме Раструбиных всё оживилось. Старик острит более обыкновенного, и по некоторым его таинственным намекам и отлучкам Хлыщов ясно видит, что он готовит новый сюрприз.
– - Ну, 'у-нас-в-Персии',-- говорит Раструбин жене,-- пошевеливайся! Пришла пора и тебе проснуться! А вот погоди, свадьбу сыграем, будет еще больше хлопот. Очень уж ты обсиделась… повозишься еще и с мебелью, и с сундуками своими… да! деньги деньгами, а надо им тоже и кроме денег… а нам что, старикам, всё равно.
'Уж не дом ли хочет предоставить нам? Но купчую ли проворит?' -- думает Хлыщов, и сердце его наполняется сладостнейшим ощущением. И с новым жаром смеется он шуткам старика, говорит в его тоне, придумывает ему каламбуры и клянется, что сроду не встречал такого остроумного человека, что шутки Степана Матвеича всегда так оригинальны, тонки, поразительны…
– - И
– - О да, папенька!..-- говорит тронутым голосом Хлыщов, вспомнив неожиданную подбавку пятидесяти тысяч, и, нагибаясь, целует руку будущего своего тестя.
(Не худо заметить, что Хлыщов с самого дня помолвки называл господина Раструбина папенькой и целовал его руку.)
Далее неподвижная Поликсена Ираклиевна оживилась. Целый день она в хлопотах: то примеряет приданое дочери, то показывает его многочисленным гостьям, хлопочет, чтоб всё в доме было прибрано, вымыто, вычищено и приготовлено. Маленькие Раструбины, удачно прозванные Хлыщовым за свою толстоту и черноту насосавшимися
