– - Ну что же у вас будет? -- сказал я.
– - Да не валить же вашу милость в канаву! Проезжай! -- сказал сердито мой ямщик.
Тогда сам барин крикнул:
– - Держи левей!
Беговые дрожки едва могли проехать шагом мимо меня. Я имел время рассмотреть господина, правившего чуть ли не столетним рысаком. Рост его был средний, но полнота скрадывала его. Полная его фигура была облечена в белый парусиновый балахон в виде пальто-сак и из той же материи широкие панталоны. На голове пестрый картуз затейливого фасона. Полные его щеки и двойной подбородок слегка обросли бурыми иглами, а усы были желтовато-пепельные. Господин в балахоне, страшась, верно, очутиться в канаве, все внимание свое обратил на вожжи.
– - Уткинский барин! -- сказал мне ямщик.
– - Как? Не может быть! Иван Андреич?! -- воскликнул я.
– - Да-с, они-с! Я не признал их сначала.
– - Стой, стой! -- закричал я, повернувшись назад и махая руками к дрожкам.
Чему я так обрадовался, сам не знаю. Впрочем, в юности дружба так пылка и снисходительна, так проста и горяча, что нет места в уме для анализа. Любишь человека сам не знаешь за что; иногда по привычке. Как часто я видел ужасно суровых стариков, делавшихся мягкими и веселыми при одном воспоминании молодости!..
Подбежав к дрожкам и взглянув на толстого господина с красным лицом, смотревшего на меня вопросительно, я сконфузился. Хоть бы одна черта прежнего моего приятеля; даже ноги, висевшие на воздухе, имели вид копыт, так они были толсты. Я попросил извинения, сказав, что ошибся.
– - Вы к кому едете? -- спросил меня господин в балахоне.
– - В село Уткино,-- отвечал я.
– - Значит, вы желаете видеть Ивана Андреича? -- спросил господин в балахоне.
– - Да.
– - Позвольте узнать вашу фамилию? Я потому спрашиваю, что я сам Иван Андреич,-- улыбаясь и приподнимая картуз, сказал господин в балахоне.
В ответ на это я назвал мою фамилию.
Крик радости вырвался из груди господина в балахоне, и он кинулся меня обнимать. Только в эту минуту по звуку голоса я окончательно убедился, что это точно мой приятель. Как бы ни изменился человек в зрелые годы, но голос у него в минуты сильного волнения является прежний.
Мы поцеловались и, надо сознаться, слегка прослезились: потом стали разглядывать друг друга, делая обоюдно не слишком лестные комплименты, чего, впрочем, не замечали.
– - Возможно ли так растолстеть, измениться? -- говорил я.
– - А ты как состарился! Я тебя, право, чуть не за старика принял: сколько морщин на лбу! -- вторил мой приятель.
– - Право, ни одной морщинки нет путной. Понабрал я их от пустоты жизни,--сказал я.
– - Полно, полно! Ведь ты все над книгами коптел.
– - Право, не от книг.
– - Так небось от жизни! Я помню хорошо тебя. Ты, брат, имел счастливейший характер, все тебе казались добрыми и честными людьми.
Я рассмеялся и ужасно обрадовался, что хоть взгляд на людей не изменился в моем друге.
– - А тебе по-прежнему добрые люди кажутся злыми? -- сказал я.
– - Бог с ними! -- оставим их. Садись ко мне на дрожки, я тебя довезу домой,-- отвечал мой приятель.
Долго бился кучер, чтоб поворотить лошадь, не опрокинув дрожки. Я невольно сказал:
– - Какой дурак придумал сделать такую дорожку?
– - Я,-- ответил мне мой приятель.
– - Извини! Но по старой дружбе я повторю, что глупее ничего нельзя было придумать.
Иван Андреич с жаром принялся доказывать пользу такой дороги. Поместившись за его спиной, я прервал его неожиданным голосом:
– - Ты женат? Дети есть?
– - Что ты, с ума сошел? Кто это тебе наврал? Я не одурел еще! -- возразил он, разгорячась.
– - Чем же ты обиделся? Как будто я спросил тебя, не обокрал ли ты кого? И что это значит? Уж ты не влюблен ли безнадежно, а?
– - Это что за глупости! -- так строго вскрикнул мой приятель, что столетний конь его вздрогнул и прибавил рыси.
Я и сам, глядя на жирный затылок моего приятеля, едва не расхохотался при мысли, что он влюблен. А впрочем, почему мы привыкли думать, что только худощавые имеют право быть влюбленными?
Я кротко сказал:
– - Отчего же ты рассердился, когда я коснулся любви и женщин?
– - Ты очень хорошо знаешь, что я никогда не любил говорить об этом пустом предмете.
– - Ты мог измениться.
– - Ошибся, я тверд, если раз в чем убедился.
– - Неужели ты стал даже ненавистником женщин?
– - Не сделаться же мне селадоном2. А ты почему не женат? Я живу в глуши, не вижу никого, а ты в обществе. Почему ты не женат?? а?? -- пристал ко мне мой приятель.
– - Потому, братец, что еще не нашел женщины.
– - И не найдешь, пока не одуреешь или, лучше сказать, если не наскочишь на ловкую. Как раз обвенчаешься, так все скоро сделается, что только будешь дивиться своей глупости!
– - Неужели нет женщин, достойных нас? Что мы за перлы такие между мужчинами,-- сказал я, смеясь.
– - Перлы? Да, мы перлы! -- горячо возразил он.
– - Однако ты таки высокого мнения о себе!
– - Ничуть. Я знаю одно, что, если мы будем мужьями, нас славно и ловко будут обманывать.
– - Почему непременно нас будут обманывать? Я убежден, что девушка, сколько-нибудь умная и порядочная, замужем за хорошим человеком не станет обманывать его, если сам не доведет ее до этого.
– - Что я спорю с тобою! Я ведь помню твои идеальные взгляды на женщин… я, признаюсь, думал, что ты давно с рогами!..
Приезд к дому прекратил наш разговор; хозяин ввел меня к себе. Описывать комнаты и меблировку, право, не стоит. Я заметил во всем большой беспорядок; а пыль, лежавшая повсюду слоями, ясно говорила о нетребовательности моего приятеля. Он суетился, бранил прислугу, ворчал себе под нос и расспрашивал в то же время о Петербурге и наших общих знакомых. Обед не замедлил явиться и был составлен если не очень тонко, зато сытно. Иван Андреич ни одним блюдом не остался доволен; однако каждое кушал с большим аппетитом. После обеда, закурив трубку, он повел меня в сад свой, в котором ровно также ничего не было замечательного, кроме разве большого количества ноготков. Но как ни был плох сад и его цветы, это не мешало моему приятелю гордиться обширными познаниями в ботанике.
Разостлали ковер в тени под деревом, и мы улеглись. Вид с этого места был очень хорош; сад и дом были расположены на самом высоком месте, которое господствовало над несколькими верстами в окружности. Поля, овраги, леса, деревушки ясно были видны отсюда при ярком освещении полуденного солнца. Я залюбовался видом и сказал:
– - Право, весело жить в деревне, я бы сейчас переселился из Петербурга.
– - А я хочу уехать из деревни,-- заметил он.
– - Я думал, что ты полюбил деревенскую жизнь.
– - За что ее любить? Я живу здесь не для удовольствия. Хозяйство, столько хлопот и неприятностей! Ты думаешь, здесь не найдется дурных людей, как в городах? Право, они всюду одинаковы, везде ими руководит один расчет.
– - Ты по-прежнему, если еще не более, ожесточен против людей, особенно против женщин.
– - Ну, оставь их в покое. Я решился, брат, никогда не жениться, значит, мне все равно, бог с ними, с этими фуриями.
Эти слова были произнесены грустно и так решительно, что и пристально посмотрел на лицо моего приятеля. Оно, несмотря на свой красный цвет и полноту, было печально. Посидев молча несколько минут, он вдруг уткнул его в подушку. Я не беспокоил его и не возобновлял разговора. Через пять минут приятель мой дышал очень покойно. Я последовал его примеру и, закрыв лицо носовым платком, сладко заснул. Очнулся я от богатырского храпения: возле меня, сняв платок с лица, приятель мой лежал навзничь и на разные тоны варьировал свое храпение. Мальчишка лет двенадцати, одетый в длинный сюртук из домашнего серого сукна, сидел в головах барина, сложив ноги по-турецки и держа в руках ветку березы, листья которой покоились на лице и груди спящего Ивана Андреича, потому что мальчишка, свеся голову на грудь, слегка вторил носовым храпением барину. Я взял травку и пощекотал мальчику ухо. Мальчик, зачесав ухо и открыв глаза, торопливо начал хлестать веткою по лицу своего господина, который, вероятно привыкнув к такого рода ощущениям, даже и не поморщился.
– - Как ты это очутился здесь? -- спросил я мальчишку, у которого лицо было довольно лукаво.
– - Мне приказано сидеть всегда после обеда за кустами, и как они-с изволят заснуть, я и должен обмахивать ихнее лицо,-- отвечал он тихо.
– - Как же ты узнаешь, что он заснул?
– - Они кажинный раз изволят захрапеть. Я и сажусь.
– - А близко деревня Зябликовых от вас? -- спросил я мальчишку, который пугливо поглядел на спящего своего барина и едва слышно произнес:
– - Пять верст, вон за лесом ихняя крыша.
– - А налево чей барский дом?
– - Щеткиных! -- шепотом отвечал мальчишка.
– - Бывают у вас?
Мальчишка кивнул головой и заботливо начал обмахивать свого барина, храпение которого сделалось отрывисто и грозно… Налитые кровью глаза моего приятеля вдруг открылись; он ими обвел кругом и не без удивления сказал мне:
– - Ты уж проснулся!
– - Кажется, пора, смотри-ка, солнце за лес ушло,-- отвечал я и, указывая по направлению крыши Зябликовых, спросил:
– - Что это за крыша, чей это дом?
Иван Андреич ничего на это не отвечал, а начал читать мораль своему негру по поводу волдыря, вскочившего на его барской руке от укушения комара. Потом пригласил меня идти в комнаты пить чай и привел в свой кабинет, который, как и другие комнаты, отличался топорной, домашнего изделия, меблировкой, которую покрывал слой пыли. Письменный стол был такой
