– Да почему вы меня знаете?
– Я почему вас знаю, сударыня… я?!..
– Да, вы, почему?
– Я изумлен, очарован, околдован, прикован, сударыня, вашей красотой, я…
– Вот глупости какие, – возразила девушка и сердито перешла улицу.
Точно особенной красоты в ней не было; но она была молода и свежа; добрые голубые глаза, приятная улыбка, веселое и беспечное выражение лица – все вместе придавало ей много привлекательности. Одета она была довольно бедно, но опрятно.
– Я вас не оставлю! – кричал, перебегая за ней дорогу, высокий господин. – Я должен с вами объясниться!
– Что вы так пристали ко мне? – сказала девушка с притворным гневом, которому противоречило ее лицо.
– Сударыня, выслушайте меня!
– Я и так вас много слушала.
– Где я могу вас видеть, чтобы с вами переговорить?
– Нигде!
– Вы далеко идете теперь?
– А вам на что?
– Ах, скажите!
– Не скажу! – поддразнивая, отвечала девушка.
– О, жестокосердная! – воскликнул мрачный господин трагическим тоном.
Девушка рассмеялась.
– Чему вы смеетесь?
– Оттого, что мне смешно.
– Верно, надо мной?
– Может быть.
– Вам меня не жаль?
– Нисколько. Я вас совсем не знаю. Прощайте!
И девушка побежала в ворота многоэтажного дома.
– Вы скоро выйдете? – закричал ей вслед высокий господин.
Девушка приостановилась.
– Я здесь живу, – отвечала она.
– Неправда! вы живете за Аничкиным мостом, в доме купчихи Недоверзевой.
– А вы почем знаете? – с удивлением спросила девушка.
– Я?.. я знаю все, что до вас касается…
– Воображаю!
– Я знаю, что ваша мадам очень сердита… Как вас зовут?..
– Как? ну! скажите?
Мрачный господин немного подумал и отвечал сладким голосом:
– Прелестное созданье!
– А вот и не знаете! Прощайте!
Девушка с хохотом убежала. Проводив ее глазами, мрачный господин остался у ворот. Он вынул из кармана щеточку с зеркальцем и, полюбовавшись собой, пригладил свою голову, завитую мелкими колечками и сильно напомаженную; потом обдернул свой новый вычурный пальто цвета леопардовой шкуры, провел рукавом по шляпе, и без того лоснившейся, и надел ее набекрень… Но вдруг лицо его, сиявшее самодовольствием, омрачилось заботой. Он бегом пустился по улице, толкая прохожих.
Девушка скоро явилась, уже без картонки, и, не застав высокого господина на прежнем месте, нахмурилась, осмотрелась, кругом и тихо пошла домой. Через минуту она услышала за собой скорые шаги и тяжелое дыхание. Лицо ее прояснилось; она ускорила походку, потом вдруг обернулась и вскрикнула, будто с досадой и удивлением: 'ах!'
Мрачный господин, задыхаясь, показал ей пеструю бонбоньерку.
– Позвольте мне вам…
– С чего вы это взяли? – обиженным тоном возразила девушка.
– Я с благородным намерением, сударыня! – отвечал он скороговоркой.
– Помилуйте, я вас совсем не знаю! – сказала девушка несколько мягче.
– Что же такое, сударыня? когда человек с благородным намерением дарит такую безделицу, то…
– Я боюсь: мадам увидит. Вы сами сказали, что она сердитая.
– Вам нечего бояться, сударыня! я не то, что другие. Я, можно сказать, готов для вас на все!
Девушка покраснела.
– Воображаю!
– Да, сударыня; я прошу вас, доставьте мне случай говорить с вами…
– Как вам не стыдно! что вы ко мне пристали! – воскликнула девушка, серьезно обиженная, и, перебежав улицу, скрылась в воротах дома купчихи Недоверзевой.
Скрестив руки и нахмурив брови, мрачно смотрел высокий господин на бежавшую.
Девушка вошла на темное крыльцо, отворила дверь и скоро достигла большой и мрачной комнаты, выходившей окнами на маленький двор, с огромной ямой и множеством навесов, обнесенный бесконечно высокой стеной с бесчисленными окнами. Несмотря на холод, многие окна были открыты, как летом; перед ними работали мастеровые всех родов, с песнями, страшным стуком и криками. Стены дома были испещрены вывесками, а на лестницах красовались голубые руки с протянутым указательным пальцем, не приносившим, впрочем, никакой пользы: приходивший со свету на темную лестницу ничего не видал и должен был стучаться в первую дверь, чтоб навести справку.
Поперек комнаты, куда вошла девушка, тянулся бесконечный некрашеный стол, загроможденный лоскутками и картонными болванами, беспощадно истыканными; ножницы поминутно стучали по столу. Пол комнаты был усеян обрезками, стены увешаны неоконченными платьями и салопами.
За больший столом сидело восемь девочек, предводительствуемых пожилой швеей, с рябым, некрасивым лицом. Перед другим, небольшим столиком, у окна, сидел мужчина лет пятидесяти, с пухлым и бледным лицом. Его огромные мутно-черные глаза, с выражением бесконечной глупости, были полузакрыты, как сонные, и только изредка раскрывались совершенно. Но и полуоткрытые и вытаращенные, они неподвижно были устремлены на одну девочку лет четырнадцати, которая помрачала всех остальных своим хорошеньким личиком и называлась (конечно, в насмешку) 'красавицей'. Одежда пухлого господина была оригинальна: желтые брюки, желтая курточка и розовый платочек, повязанный с таким совершенством, что уже не казалось странным видеть между его коленами картонного болвана, с глазами, оживленными не меньше его собственных. На болване торчал кружевной чепчик, и господин в желтых брюках с большою грациею украшал его лентами. Рядом с ним сидела женщина, толстая, с волосами почти белыми, с лицом сморщенным и серыми глазами, необыкновенно живыми. То была мадам Беш, содержательница магазина и супруга господина Беша, накалывающего банты. Она считала вслух, с чухонским произношением, петли, крючки и пуговицы, когда вошла девушка в синей шляпке. Мадам встретила ее крикливым вопросом:
– Что долго хадиль?
– Не близко посылали! – отвечала девушка. – Вот деньги за чепчик.
Мадам приняла деньги и, считая их, протяжно спросила:
– Гу-ля-ла, а?
– Каролинхен! – нежно пропищал супруг, любуясь оконченным чепчиком.
– Ах, сбиваешь! – сердито крикнула мадам и продолжала считать: – раз рубль, два рубль…
– Королинхен! хорош ли так? понравится ли их превосходительству?
Господин Беш тоже нечисто говорил по-русски.
Каролинхен с нахмуренными бровями осмотрела чепчик, сосчитала банты, которых оказалось с десяток, и повелительно сказала:
– Мало бант!
– Легче будет.
– Мало бант! – резко повторила супруга.
Вдруг раздался пронзительный звон колокольчика. Хозяйка, оправившись, кинулась в стеклянные двери с зеленой тафтой, а супруг вытаращил Сонные глаза на 'красавицу', которая проворно шила. К ней подсела девушка, уже известная нам, казавшаяся без шляпки гораздо красивее: густые белокурые волосы делали личико ее еще свежее.
– А что? – тихо шепнула она своей соседке: – рябая не бегала под ворота?
– Нет, она кроила, а мадам сердилась.
– Пусть сердится! А меня сегодня какой-то господин провожал; так пристал ко мне!
– Вчерашний?
– Нет; должно быть, богатый: конфет мне купил.
– Ах, не увидели бы!.. где они?
– Нет, я их не взяла.
Лицо мадам Беш показалось в дверях; она кликнула белокурую девушку.
Как только белокурая девушка, приглаживая волосы, скрылась, господин Беш поставил своего болвана, подошел к 'красавице' и с словом: 'держите' грациозно надел ей на руки моточек шелку. Затем с невыразимо сладкой улыбкой он все подвигался к ней и, наконец, подвинулся так, что девушка невольно отшатнулась; шелк спутался.
– Ах, какой неосторожна! – сердито воскликнул господин Беш.
– Хорошенько ее, Эдуард Карлыч! – злобно проговорила рябая швея.
Господин Беш медленно возвратился на прежнее место к столику и поманил девушку; но, видя, что она не движется, он крикнул: 'Подить суда!'
'Красавица' повиновалась, но страшно покраснела: подруги ее перешептывались и двусмысленно улыбались; а рябая швея прошипела вслед ей: 'Мотайте! мотайте! вот я мадаме скажу!..'
