словам, размеры ее были немного больше горошины, а располагалась она слева, сразу под нижним ребром.
— Как это началось?
— Откуда мне знать?
— А к доктору ты обращалась?
— Нет, — отрезала мать. — Мне страшно. Ты же знаешь, как я боюсь докторов.
— Ну да, конечно. Хотя, должен тебе сказать, ты всегда волнуешься из-за пустяков.
Сказав эти слова, я попытался, тем не менее, хоть отчасти скрасить улыбкой ее тягостное настроение. При этом меня, откровенно говоря, в гораздо большей степени волновало состояние ее рассудка в связи с этим прыщиком, нежели физическое состояние.
— Так что, именно из-за этого ты и хмурилась всю эту неделю? Брось, все пройдет само собой.
И все же, я не мог не заметить, что с каждым днем мать все более мрачнела.
— Но что же я могу поделать? Она же растет! Прошло каких-то два дня, а она уже похожа на крупный шар!
Я попросил ее позволить мне взглянуть на этот странный нарост, но, как и предполагал, мать отказалась.
— А так болит, когда прикоснешься, — призналась она, чуть поглаживая кончиками пальцев свой бок. — Надо, конечно, кому-то сказать, но так стыдно…
— Чепуха. Пора наконец показаться доктору.
— А вдруг от этого будет еще хуже? — хныкающим голосом проговорила мать. — Или диагноз установят не тот.
В те времена у нас в городке было всего три доктора, но я заверил мать, что по крайней мере один из них обязательно о ней позаботится.
Получилось, однако, так, что ни один из них так и не принес ощутимой пользы, впрочем, как я впоследствии узнал, никакой их вины в этом не было. Каждый из них утверждал, что никогда в жизни не встречался ни с чем подобным. Двое из них прописали какие-то мази, чтобы уменьшить зуд, а третий вообще отказался лечить, заявив, что больную надо показать специалистам в Чикаго.
Я не на шутку встревожился и решил — надо ехать. Мать, конечно, протестовала и говорила, что мы не можем позволить себе таких расходов. Я тогда работал банковским клерком и уверил ее в том, что мои накопления предназначались как раз для таких экстренных случаев.
В подобных препирательствах мы потеряли немало времени — около двух недель. Нарост, походивший на какую-то опухоль, увеличился в диаметре более чем на десять сантиметров. Сейчас он заметно выпирал даже из-под блузки.
На работе я объяснил сложившуюся ситуацию и меня в порядке исключения отпустили. По настоянию матери я представил хозяину лишь самое поверхностное описание ее недуга.
В течение всего нашего долгого путешествия до Чикаго мать не переставала жаловаться на боли:
— Теперь болит уже не переставая. Словно что-то сосет, всасывает меня внутрь.
Первую ночь в Чикаго мы провели в отеле. Я отчетливо слышал ее судорожные метания по постели; дважды за ночь просыпался от сдавленных, пронзительных криков.
— Знаешь, я стараюсь не ложиться на эту сторону, — сказала мать. — Но иногда забываюсь и вот… О, это так мучительно — словно какие-то иглы вылезают из этой проклятой опухоли или что это там!
Мать положили на обследование в одну из лучших частных клиник Чикаго. Я с самого начала понял, что лечение будет долгим и весьма дорогим. К счастью, владелец больницы, весьма образованный и с виду похожий на иностранца мужчина, предложил мне оставить мать на правах пациента благотворительного общества. Меня удивил этот его жест, однако он тут же пояснил свою мысль:
— Ее случай — поистине уникальный!
К счастью, мне удалось найти номер в расположенном неподалеку дешевеньком отеле. По настоянию матери мне оформили круглосуточный допуск в ее палату, хотя подобная милость показалась мне весьма дурным знаком. Тем не менее я старался быть с ней рядом как можно чаще.
От врачей я не получал вообще никакой информации. Мне казалось, что они даже сердились, когда я приставал к ним со своими расспросами, и всякий раз отсылали меня прочь. Я неоднократно видел, как они заходили в палату, где лежала мать, и выходили оттуда с явно озадаченными выражениями лиц.
— Все это очень серьезно, — как-то поспешно и даже уклончиво говорили они мне, — но мы скоро прооперируем ее и она пойдет на поправку.
— Но когда это будет? — спрашивал я, на что мне всякий раз отвечали, что пока еще не сделаны все необходимые исследования и анализы.
Была сделана масса рентгеновских снимков, и мне удалось краем уха услышать, что на них запечатлено, хотя сами пленки мне, естественно, никто не показал. Как оказалось, с одной стороны опухоли располагались какие-то гранулоподобные образования, сгруппированные хаотичным образом. Кроме того, снимки показали, что внутри тела матери происходит развитие двух организмов неизвестного происхождения. Один из них изредка совершал некие судорожные, спазматические движения, после чего вновь неподвижно замирал. Должен признать, что я и сам начал замечать слабое подрагивание выступавшей из-под простыни припухлости. Другой организм оставался неподвижным, однако постоянно увеличивался в размерах и уже стал походить на крупную грушу. Вот и все, что я знал, поскольку, повторяю, никто со мной толком не разговаривал.
Как я понял, врачи намеревались взять крошечный кусочек опухоли, чтобы исследовать его под микроскопом. Нечего и говорить о том, что мне было категорически отказано присутствовать при самой операции, так что я был вынужден удовлетвориться ожиданием в соседнем помещении. Неожиданно я буквально подскочил на месте: раздался пронзительный крик, сменившийся глухим, надсадным плачем. Я смекнул, что местная анестезия оказалась весьма неэффективной. После этого им пришлось усыпить мать, чтобы довершить начатое.
Постепенно опухоль достигла размеров крупной дыни и стала простираться от левой груди до верхнего края тазовой кости. Я был поражен темпами, с которыми происходил этот рост, причем не мог не заметить, что чем больше она становилась, тем быстрее увеличивалась.
Меня продолжало мучить любопытство, и я в очередной раз попросил мать разрешить мне осмотреть ее. Ее глубоко, оскорбила сама постановка подобного вопроса, после чего я дал себе зарок никогда больше не касаться этой темы.
Шло время, и я терзал себя бесконечными вопросами: «Когда же они прооперируют ее, когда?» Мать же исходила бесконечными криками и плачем. Я не оставлял попыток хоть что-нибудь узнать от врачей, которые повторяли, что операция состоится скоро, но отказывались назвать мне точную дату. Мне не оставалось ничего другого, как бродить возле дверей их кабинетов в надежде услышать хотя бы обрывки фраз. Впрочем, это практически ничего не дало мне, так что я предпринял попытку «подловить» главврача, когда он будет один. Такой случай представился, и я встретил его в коридоре. Мне показалось, что он либо раздражен, либо стесняется чего-то. При этом он сказал, что, дескать, его профессия запрещает разглашать сведения подобного рода. Я было запротестовал, но он промолвил:
— Помните лишь одно: мы делаем все, что в наших силах. Пусть даже вы ее сын, — добавил он, — но и для ее пользы, и для вашей будет лучше задавать как можно меньше вопросов.
Его слова вселили в меня настоящего тревогу, и я стал делать всякого рода предположения. Несмотря на подобное настроение, я старался всячески подбадривать мать, и мне было поистине невыносимо видеть в ее глазах один и тот же вопрос, который иногда срывался и с ее губ: «Почему? Почему?» Но еще тяжелее было слышать, как она просит меня уйти, предварительно сказав:
— Мне надо поспать… И я очень не хочу, чтобы ты видел меня такой.
Я всем своим естеством чувствовал, что ей бы хотелось, чтобы я остался рядом с ней, как-то успокоил, приласкал ее, и мне стоило немалых усилий хоть как-то отвлечь ее от постоянных мыслей об опухоли.
— Я не могу думать ни о чем другом — постоянно чувствую боль и думаю о ней! — жалобно приговаривала она, неотрывно глядя на выпиравший из-под простыни бугор.
— Но, мама, с этим же ничего не поделаешь. Постарайся подумать о чем-нибудь приятном. Вспоминай
