пустынных просторов здешних мест.
Липкий, теплый туман ощутимо мешал идти, так что пришлось сбавить ход. Я основательно устал, очень хотелось спать, особенно — пить, а кроме того, досаждала неопределенность дальнейших перспектив путешествия. Но особенно меня раздражало то, что все это время я, по сути дела, находился в непосредственной близости от одного из наиболее густонаселенных городов мира, где в любой момент можно обрести столь долгожданный покой — и вот, оказавшись в этой унылой местности, я почувствовал себя путником, затерявшимся в безбрежных просторах Сахары.
Теперь я казался себе глупым, отчаянно проклинал собственную самонадеянность, с каждой минутой истощавшую терпение. Меня стала откровенно злить эта дурацкая затея — отправиться в путешествие по такой нелепо устроенной стране, какой мне сейчас представлялась Англия, и я искренне досадовал на одиночество. Мне и раньше приходилось пускаться в подобные вояжи, но в компании одного или нескольких спутников, и я успел заметить, что, как ни приятно было человеческое общение, в пути две головы оказывались далеко не всегда лучше, чем одна, а постоянные споры у развилки дорог могли испортить любое самое радужное настроение от велосипедной прогулки. Вместе с тем я не мог не признать, что и нынешнее одинокое существование стало действовать мне на нервы. Не знаю почему, но я всегда принадлежал к числу тех странных людей, которые начинают испытывать неудобство, попросту нервничать, находясь на широких, плоских, открытых пространствах, и хотя в столь поздний час я практически ничего не мог разглядеть вокруг, мне казалось, что чувство это буквально пронзает меня, неотрывно давит на мозг.
Я уже смирился с мыслью о том, что здесь на целую милю вокруг не найдешь ни одного дома, когда к собственному безграничному облегчению неожиданно разглядел сквозь туман справа от дороги ярко освещенное крыльцо дома, а чуть повыше — сияющие окна, за которыми угадывалась залитая светом комната.
Обрадованный неожиданным открытием, я энергично двинулся в этом направлении и вскоре обнаружил, что дом стоит совсем недалеко от тропы. Найдя калитку, я прислонил к ней свой велосипед.
Дорожку к дому окружали высокие вечнозеленые деревья. Последние пятьдесят метров, отделявшие меня от главного входа, с отчаянной резкостью напомнили мне, как сильно истомился я без воды — чувство жажды воспринималось, как самая настоящая и к тому же жесточайшая пытка.
«А вдруг я не найду там воду?» — пронзила меня отчаянная мысль.
Передвигаясь по этой не столь уж длинной дорожке, я безостановочно думал о пинтах, квартах, галлонах холодной как лед влаги, вытекающей из глубокого колодца, и мое воображение рисовало картины неистовой жадности, с которой я залпом осушу ее всю.
Подойдя ближе, я разглядел за оконной занавеской гротескно большие очертания головы и плеч человека. Тень неожиданно скользнула вниз, словно человек резко нагнулся или присел. Я позвонил в странного вида старомодный колокольчик — надо было дернуть за веревочку. Дом наполнился звоном, который, разносясь вибрирующими волнами, потихоньку затихал, превращаясь в разрозненные колебания, пока наконец не смолк совсем.
Смущенный, я стоял и чувствовал себя круглым дураком. Мне почему-то вспомнилась картинка из далекого прошлого: я, еще совсем ребенок, стоял, как теперь, и просил воды; меня приветливо встретила добрая женщина, которая утолила мою жажду, а потом преподнесла в подарок два сочных яблока. Впрочем, сейчас я был уже далеко не ребенок, да и время было позднее.
Звонок прозвенел, однако из дома не донеслось ни звука. Снедаемый отчаянной жаждой, я позвонил еще раз и вновь услышал протяжный, отдающийся эхом звон колокольчика. На этот раз мне повезло — на лестнице послышались шаги. Спустя секунду дверь резко распахнулась и из темноты — поскольку в прихожей свет не горел — раздался голос:
— Что вам нужно?
— Я заблудился в тумане, — пробормотал я, — и мне очень хочется пить. Не могли бы вы дать мне воды?
Человек несколько секунд задумчиво стоял, словно в моих словах был скрытый смысл. Я с трудом смог различить его громадную фигуру — речь шла не просто о росте, но и о плотном торсе и могучих, широких плечах. В нем было намного больше метра восьмидесяти, причем это было заметно даже сейчас, когда он стоял, наклонив голову и сгорбившись. Его длинные руки безвольно свисали вдоль туловища, придавая всему облику некоторое сходство с обезьяной.
— Входите, — сказал он, — проходите к свету.
Я пошел за ним, а он, указав на дверь, добавил:
— Заходите в дом и подождите меня. Я скоро вернусь и принесу вам то, что вы просите.
Комната, в которой я очутился, была очень слабо освещена, отчего могло показаться, что меня снова окружили сумерки.
Это было довольно просторное помещение, однако с очень скудной меблировкой. Несмотря на то что оно явно служило гостиной или столовой, в центре его стоял письменный стол, а неподалеку — разрозненно и в беспорядке — три виндзорских стула. Никаких картин на стенах, и вообще, в комнате отсутствовали предметы, призванные создать не то что удобство, а хотя бы намек на уют. Мне почему-то даже показалось, что помещение это вообще пустует, а встретивший меня человек — только смотритель.
Он вернулся через несколько минут, держа обеими руками тяжелую чашу. Увидев, что я продолжаю стоять посередине комнаты, он прошел прямо ко мне и сунул ее мне прямо в руки — мы словно поменялись с ним местами, и я сжал ее так же, как и он, несколько секунд назад. Охваченный мучительной жаждой, я все же не мог не заметить; как она несуразно, велика. Заглянув в нее, я увидел на дне темное пятно, которое не могло быть ни чем иным, кроме осадка мутной грязи.
Я поднял на хозяина дома озадаченный взгляд и в этот момент смог наконец-то получше разглядеть его лицо. Громадные размеры этого человека наводили на мысль о горилле, и я вполне допускал, что и лицо его подтвердит это впечатление.
Однако я оказался не прав.
Он носил бороду, способную придать любому, даже самому омерзительному, лицу облик почтенного достоинства. Густые брови нависали над глазами, отчего те были практически не видны на дне глубоких глазниц. Длинный, чуть загнутый книзу нос подчеркивал выражение меланхолической задумчивости, рот скрывали густые усы.
— Вы, очевидно, ошиблись, — проговорил я, указывая на воду.
Он сразу же протянул свои громадные ручищи и забрал у меня чашу. Не произнеся ни звука, он вышел из комнаты, и я услышал, что он спускается по лестнице.
Меня охватила тревога, хотелось уйти из этого дома даже в отсутствие хозяина, а может — именно по этой причине, так как в тот самый момент, когда он протянул мне сосуд, я разглядел выведенное на его глазурованном глиняном боку, написанное крупными буквами слово «СОБАКА».
Несмотря на мучившую меня жажду, я все же сразу понял, что этот невоспитанный гигант полностью утратил в своем одиночестве какое-либо представление о нормах человеческого общения, если предложил мне напиться из собачьей миски, да к тому же еще и грязной. Но не успел я поставить точку в своих размышлениях, как он снова появился в комнате, на сей раз с кувшином и стаканом.
Поставив их на стол, он кивком предложил мне сесть. Я опустился на стул, а он присел по другую сторону стола и поднял голову — я увидел его тусклый, лишенный выразительности взгляд — и сделал неожиданное заявление:
— Вы позвонили один раз, потом еще, а между этими звонками у меня умерла жена. Я был у нее наверху, поэтому и не смог вам сразу открыть.
Он проговорил это самым простым, будничным тоном; голос его имел приятный глубокий тембр, а тщательное построение столь бесхитростных фраз свидетельствовало о достаточной культуре этого человека.
Я не сразу нашелся, что ответить. Между теми двумя звонками мне почему-то подумалось о той доброй женщине, которая угостила ребенка стаканом холодной воды и двумя сочными яблоками, и надо же, именно в этот момент скончалась неведомая мне жена таинственного незнакомца. До сих пор не понимаю, почему это обстоятельство показалось мне преисполненным странности, давило неведомым страхом. В тот же миг я и сам себе показался всего лишь назойливым, незваным гостем.
