пасти широко распахнулись, изредка пронзая раздвоенными языками окружающее пространство. О, мне еще никогда не доводилось видеть столь прекрасной брачной игры! Их золотистые глаза сияли, и со стороны могло показаться, что головы этих змей украшены искрящимися коронами!
Наконец они распались, явно утомленные своей дикой игрой, и разлеглись на солнце. Самка первой пришла в себя; она медленно подползла к своему смертельно усталому жениху, вцепилась в его голову и стала заглатывать беззащитно лежащее тело. Глоток за глотком, миллиметр за миллиметром, невыносимо медленно она пожирала своего напарника. Это было поистине чудовищное занятие. Я видел, как напрягались всё мышцы ее тела — ведь ей пришлось вместить в себя существо, превосходившее ее по длине. Челюсти самки едва не выскакивали из суставов, она дергалась то вперед, то назад, все глубже и дальше нанизывая себя на тело супруга. Наконец из ее пасти остался торчать лишь его хвост — примерно на длину человеческой ладони, поскольку в теле самки места попросту не оставалось. Тогда она легла на землю — вялая, омерзительная, неспособная даже пошевелиться.
— У вас что, не было под рукой палки или камня? — воскликнул доктор Гандль.
— А зачем? — удивленно спросил Бринкен. — Или я должен был наказать ее? В конце концов, природу сотворил не Господь Бог, а дьявол, это еще Аристотель, кажется, сказал. А потому я лишь взялся за этот кончик хвоста и вытащил незадачливого любовника из пасти его слишком уж прожорливой возлюбленной. Они пролежали еще примерно полчаса, вытянувшись рядом на солнце, а я мучил себя догадками относительно того, о чем каждый из них в тот момент думает. Потом оба уползли в кусты — он налево, она направо. Видимо, даже самка змеи неспособна дважды сожрать своего спутника. Впрочем, допускаю, что после пережитого испытания этот бедолага станет с большей осторожностью предаваться любовным утехам.
— Лично я во всем этом не увидел ничего особенного, — проговорил Эрхард. — Любая паучиха после спаривания пожирает своего партнера.
Бринкен между тем продолжал:
— Более того, богомолы даже не дожидаются окончания акта, и наблюдать это можно буквально каждый день, причем не далее, как на нашем адриатическом острове. Самка обычно весьма ловко поворачивает шею, ухватывает своими ужасными клещами голову восседающего на ней любовника и начинает молча пожирать ее — в самый разгар спаривания. При этом скажу вам, господа, что и в человеческой среде вы нигде не встретите более яркого проявления атавистических инстинктов, чем в половой жизни. А потому я считаю, что ни к чему все эти задушевные восторги самой распрекрасной красотки, которая может неожиданно предстать передо мной в образе змеи, паучихи или самки богомола.
— Я что-то таких пока не встречал, — заметил доктор Гандль.
— Но это отнюдь не значит, что вы не повстречаетесь с ней завтра, — парировал Бринкен. — Вы только взгляните на анатомическую коллекцию любого университета и обнаружите там поистине дикие и безумные комбинации атавистических мерзостей, на одно лишь воображение которых едва ли хватило бы фантазии среднего обывателя. Там вы встретите едва ли не целое животное царство, облеченное в человеческий образ. Некоторые из подобных существ прожили семь, двенадцать лет, другие — дольше. Дети с заячьей губой, волчьей пастью, с клыками и свиными головами; младенцы, у которых между пальцами рук и ног натянуты перепонки, с лягушачьими ртами и глазами или с головой, как у лягушки; дети с рогами на голове, причем не такими, как у оленя, а наподобие клешней жука-оленя. Но если мы повсюду видим столь чудовищные проявления физиологического атавизма, стоит ли удивляться, что те или иные черты какого-то животного могут проявиться также и в душе человека? Почему человеческая душа должна быть исключением? Другое дело, что мы не сталкиваемся с ними на каждом шагу, но разве разумно предполагать, что люди станут с готовностью рассказывать о них первому встречному? Вы можете годами поддерживать близкие отношения с каким-нибудь семейством, но так и не узнаете, что один из их сыновей — полнейший кретин, который почти всю свою жизнь находится в психиатрической лечебнице.
— С этим никто не спорит, — кивнул Эрхард. — Но вы так и не рассказали, в чем же причина вашего личного нерасположения к так называемым опасным женщинам. Поведайте нам, кто была ваша «богомолка»?
— Моя «богомолка», — проговорил Бринкен, — каждое утро и вечер действительно молилась Богу, и даже ухитрилась привлечь к этой деятельности меня самого. Не смейтесь, граф, именно так все и было. По воскресеньям она дважды в день посещала церковь, а в часовню ходила и того чаще, чуть ли не ежедневно. Три раза в неделю она навещала сирых и бедных. Да, моя «богомолка»…
Он остановился на полуслове, налил себе виски, выпил и лишь после этого продолжил:
— Мне было всего восемнадцать лет, когда я, недоучившийся юноша, отправился на свои первые каникулы. В годы учебы в школе, а потом и в университете матушка неизменно отправляла меня на отдых за границу — она верила в то, что это существенно поможет моему образованию. В тот раз я остановился в Дувре, где жил у одного школьного учителя и откровенно скучал. По счастливой случайности там же я познакомился с сэром Оливером Бингэмом, человеком лет сорока, который пригласил меня погостить в его поместье в Девоншире. Я без колебаний принял это приглашение, и уже через несколько дней мы отправились туда.
Замок Бингэма представлял собой великолепное провинциальное строение, уже более четырех столетий принадлежавшее его роду. В громадном и очень хорошо ухоженном парке имелись поля для игры в гольф и теннисные корты; по территории протекала небольшая речушка, а у берега стояла вереница прогулочных лодок. В конюшнях разместились две дюжины скаковых лошадей для охоты. И все это — исключительно для услады гостей. Именно тогда я впервые и познакомился с либеральным английским гостеприимством. Одним словом, моя юная душа была преисполнена безграничного восторга.
Леди Синтия была второй женой сэра Оливера, а двое его сыновей от первого брака учились тогда в Итоне. Я как-то сразу почувствовал, что эта леди лишь формально числится супругой лорда. Сэр Оливер и леди Синтия жили бок о бок, но вели себя так, будто были незнакомы друг с другом. Их взаимоотношения отличала подчеркнутая, тщательно выверенная, но, как мне казалось, все же несколько неестественная вежливость, хотя ее и нельзя было назвать вымученной. Видимо, обоих супругов во многом спасала врожденная и отточенная воспитанием учтивость.
Лишь много позже я понял смысл намерения сэра Оливера предупредить меня о чем-то, прежде чем я познакомлюсь с его женой. Я почти не обратил на его слова никакого внимания, хотя он прямо сказал:
— Будь осторожен, мой мальчик! Леди Синтия, она… в общем, будь поосторожнее с ней.
Чего-то он тогда явно недоговаривал.
Сэр Оливер был настоящим джентльменом старой закалки, точно таким, какими их описывают в сотнях английских романов: Итон, Оксфорд, спорт и немного политики. Он явно наслаждался жизнью в своем поместье и даже проявил незаурядные фермерские таланты. Его любили все обитатели замка Бингэм — мужчины, женщины, даже животные. Это был крупный, загорелый мужчина с белокурыми волосами, здоровый и добросердечный. Со своей стороны он с не меньшей любовью относился к своему окружению, причем с особой радостью и раскрепощенностью демонстрировал это чувство по отношению к молоденьким служанкам. Делал он все это без малейшего ханжества и почти в открытую, так что не замечала происходящего, пожалуй, лишь одна леди Синтия.
Между тем меня сильно огорчала эта неприкрытая неверность сэра Оливера жене. Мне казалось, что если и существовала когда-либо женщина, заслуживавшая полной и безраздельной любви, так это была именно леди Синтия; если же подобной женщине изменяли, то подобный поступок приравнивался в моих глазах к самым коварным и отвратительным преступлениям.
Ей было примерно двадцать семь лет. Если бы эта дама жила в эпоху Ренессанса, да еще где-нибудь в Риме или Венеции, то ее портреты и сейчас бы еще висели во многих церквах, ибо мне еще ни разу в жизни не приходилось видеть женщину, которая бы так походила на мадонну. У нее были отливающие золотом каштановые волосы, разделенные на прямой пробор, а все черты лица отличала изысканная пропорциональность. Глаза этой дамы казались мне аметистовыми морями, длинные узкие ладони отсвечивали почти прозрачной белизной, а горло, шея… о, все это скорее походило на неземное творение. Я никогда не слышал шума ее шагов — она не столько ходила, сколько плыла по комнатам.
Неудивительно, что я сразу же влюбился в нее. В те времена я пачками писал сонеты — сначала по-
