хирургическое мастерство, когда он, даже будучи безумцем, смог превратить их некогда очаровательные лица и фигуры в олицетворение страшного кошмара, свидетелями которого мы только что явились. Это невероятно, ужасно! Извлечь из тела все эти кости, а жертвы продолжают жить!
Он встал и беспокойно заходил по холлу. «Что же делать? Что же делать?» — повторял он, ударяя себя ладонями по лбу.
Я следил за его передвижениями по комнате, но разум мой был настолько потрясен увиденными зверствами, что едва ли я был способен как-то помочь ему найти ответ, на этот вопрос.
Я безнадежно смотрел на него. Случайно взгляд мой упал на стену, в которую был встроен камин. Она медленно, очень медленно отклонялась от вертикали.
— Де Гранден, — закричал я, обрадовавшись тому, что что-то отвлекло меня от страшных мыслей, — стена наклоняется!
— Стена? — повторил он. — О черт побери, и правда! Ну конечно, это дождь подмыл фундамент. Быстрее в подвал, иначе эти несчастные погибнут!
Мы кинулись вниз, но сразу же почувствовали, что земля набухла от влаги. Колодец, который вел к хранилищу безумца; наполовину утопал в булькающей, липкой грязи.
— Святая Дева Мария! — воскликнул де Гранден. — Они погибли, как крысы в ловушке. Да упокой Господь их измученные души. Пожалуй, так даже лучше. А сейчас, дружище Траубридж, скорее наверх, надо вынести отсюда то бедное дитя. Нужно спешить, если мы не хотим навечно остаться под руинами этого мерзкого дома!
Гроза наконец истощила все свои силы, и над горизонтом появилось красноватое весеннее солнце, когда мы с де Гранденом подвели измученную, едва державшуюся на ногах девушку к моему дому.
— Драгоценнейшая, уложите ее в постель, — приказал де Гранден моей экономке, которая встретила нас, закутанная в неимоверных размеров ночную рубашку и преисполненная негодования. — Она уже достаточно настрадалась.
Мы прошли в мой кабинет. Он наполнил стакан виски и горячей водой, закурил свою вонючую французскую сигарету, потом посмотрел на меня.
— Так как же могло случиться, мой друг, что вы не знали про этот дом? — требовательным тоном спросил де Гранден.
— Я свернул не там, где надо, и в итоге оказался на Эрбишир-роуд. — Глуповато ухмыльнулся я. — Ee лишь недавно заасфальтировали, а прежде я ею не пользовался, потому что там практически было невозможно проехать. А поскольку я все время был уверен, что мы едем по Эндовер-пайк, мне и в голову не пришло увязать то место со старым поместьем Олмстед, мимо которого я проезжал сотни раз.
— О да, — задумчиво кивнул де Гранден, — небольшой поворот с нужной дороги и — бабах! — какой же путь нам пришлось пройти назад!
— А как быть с этой девушкой? — начал было я, но он взмахом руки остановил меня.
— Этот безумец творил свое дьявольское дело, — проговорил он, — а я, Жюль де Гранден, прооперирую ей глаза и помогу ей. Кстати, не плеснете ли мне еще немного виски, дружище, а то мой стакан уже опустел.
Эдвард Лукас Уайт
Проклятие
— Едва ли следует оспаривать тот факт, господа, — проговорил Томбли, — что человек всегда и везде должен верить глазам своим, а если зрительные ощущения к тому же подкрепляются слуховыми, то для сомнений вообще не остается какой-либо почвы. Да, человек не может не верить тому, что он видит и слышит.
— Не всегда… — мягко вставил Синглтон.
Все повернулись в его сторону. Томбли стоял у камина, повернувшись спиной к очагу и широко расставив ноги, сохраняя при этом свою привычную главенствующую позу. Синглтон, напротив, робко пристроился в углу комнаты. Однако в те редкие минуты, когда он все же открывал рот, слова его действительно заслуживали внимания. Мы уставились на него с тем молчаливым ожиданием, которое обычно подстегивает азарт рассказчика.
— Мне просто вспомнилось, — после небольшой паузы продолжал он, — нечто из того, что я лично видел и слышал во время одной из поездок в Африку.
Кстати, если на свете существовали недостижимые цели, то к их числу, по нашему общему мнению, можно было отнести заветное желание добиться от Синглтона более или менее конкретного описания его африканских вояжей. Получалось, как в повествовании альпиниста, у которого в рассказах фигурируют одни лишь подъемы и спуски. Если послушать Синглтона, то могло показаться, что в Африку он ездил лишь затем, чтобы почти сразу же оттуда возвратиться. Немудрено, что сейчас его слова вызвали особый интерес. Томбли каким-то образом оказался в противоположном от камина углу комнаты, хотя ни один из нас не заметил, что он хотя бы шевельнулся. Вся комната как бы преобразилась, все уставились на Синглтона и запыхтели свежезакуренными сигарами. Синглтон тоже прикурил свою, но она мгновенно погасла, и он, казалось, забыл про нее.
— Мы находились под пологом Великих лесов, где занимались изучением пигмейских племен. Ван Райтен разработал теорию, согласно которой обнаруженные Стенли карлики представляли собой лишь помесь обычных негров с настоящими пигмеями, а потому искренне надеялся обнаружить представителей такой расы людей, рост которых не превышал одного метра, а возможно, был и того меньше. Однако нам пока не удавалось наткнуться хотя бы на следы существования подобных особей.
Слугами мы особо не разжились, развлечений было мало, пищи — тем более, и со всех сторон нас окружал сырой темный лес. Мы представляли собой редкую диковинку в этих местах: ни один из встреченных нами аборигенов никогда раньше не видел белого человека, а большинство о нем даже не слышало. Можно представить себе наше удивление, когда однажды во второй половине, дня к нам в лагерь забрел настоящий англичанин. Мы о нем также ничего не слышали, зато он, напротив, не только знал о нашем существовании, но даже предпринял пятидневный переход исключительно с целью найти нашу стоянку.
Несмотря на облачавшие его лохмотья и пятидневную щетину на лице, мы сразу обратили внимание на то, что ранее этот человек, видимо, был весьма опрятен, одевался как щеголь и, естественно, ежедневно брился. Телосложением он едва ли походил на атлета, однако был достаточно жилист. У него было типично английское лицо, с которого начисто стерты любые следы эмоций, так что иностранцы наверняка подумали бы, что этот человек вообще неспособен на какие-либо чувства или переживания. Если у его лица и было какое-то выражение, то его скорее всего можно было охарактеризовать как твердую решимость чинно следовать по жизни, не вмешиваясь в чужие дела и по возможности не причиняя никому беспокойства.
Звали его Этчам. Он скромно представился и, присев за наш стол, ел столь сдержанно и размеренно, что мы с трудом верили словам его проводников о том, что за пять дней пути он лишь трижды прикасался к пище, да и то весьма скудной. По окончании трапезы мы закурили, и он поведал, зачем разыскал нас.
— Мой шеф очень плох, — произнес он между затяжками сигары. — Если дело не пойдет на поправку, долго он не протянет. И я подумал, что, возможно…
Говорил Этчам негромко и спокойно, но я обратил внимание на капельки пота, выступившие у него на верхней губе под щетиной усов, и расслышал в голосе едва заметное подрагивание от сдерживаемых эмоций. В глазах гостя поблескивали искорки возбуждения, и его особая забота о собственных манерах не могла не тронуть меня. Ван Райтен вел себя весьма сдержанно и, даже если чувствовал нечто необычное в этой встрече, то умело это скрывал. Слушал он, однако, весьма внимательно, и это удивило меня, потому, что я всегда знал его как человека, привыкшего все отвергать с ходу. Нет, на сей раз он явно вслушивался в робкие, сбивчивые намеки Этчама и даже задавал вопросы.
— А кто ваш шеф?
