Свобода для Господа Бога

– Можешь привести его в сознание? – спросил он.

– Конечно, сэр.

– Валяй!

Барни отбежал к лабораторному столу, стоящему в конце комнаты, и тут же вернулся со шприцем.

– Просто привести в сознание, сэр, – уточнил он, – или ввести стимулятор, чтобы усилить боль?

– А это возможно?

– О, разумеется! У Его величества в этом смысле лучшая лаборатория на планете. Есть все! Вот это, – он показал маленькую стеклянную капсулу с прозрачной жидкостью, – обычный стимулятор. Он не дает пациенту потерять сознание даже при самых страшных болевых ощущениях. Клиент будет жить, пока не разорвется сердце или пока не лопнут сосуды в мозге. А это, – он продемонстрировал другую капсулу с мутноватой жидкостью, – еще и усилит восприятие. Даже прикосновение пальца он будет чувствовать так, как будто с него в этом месте сняли кожу и вы дотрагиваетесь до обнаженной плоти. Я уже не говорю о раскаленном железе и клещах. Орать будет, вы даже не представляете как!

– Он консидорий, – засомневался Амир, – и вряд ли будет орать.

Барни посмотрел на Амира с легкой хитринкой, как смотрят умные прорабы на глупых заказчиков.

– Такого не выдержит никто, – заявил он уверенно, – поверьте моему опыту. Сила воли и болевой порог, тренированность и стальной характер здесь ни при чем. Это просто химия. Что герой, что ребенок – все едино. Препарат стимулирует нервную систему настолько, что в сотни раз обостряются все органы чувств. Осязание, обоняние, вкус. Впрочем, вкус тут как раз ни при чем. Обостряется слух, изменяется зрение. Немного мутнеет в глазах, предметы становятся расплывчатыми, человек ничего не видит, но солнечные лучи и тени просто режут зрачки. Кошмарно! Эту дрянь я из интереса даже как-то пробовал на себе. – Барни скривился и покачал головой: – Я вколол тогда ничтожную дозу, но чуть не сошел с ума от простого валяния на постели. Так что ваш хваленый Фехтовальщик будет плакать даже от легкого щелчка по носу. Ну как, попробуем?

Амир медленно кивнул – химия так химия!

Он отошел от «тушки» подальше, чтобы не забрызгало кровью и слюнями, подтянул туда кресло и сел, приготовившись к долгому живодерскому шоу.

Боринос, насколько кардинал знал, часто развлекался подобным образом здесь, в особой лаборатории Центрального храма, еще в доисторические годы предоставленной в его распоряжение Господом Хепри.

«Ну что ж, – подумал Амир, – побуду немного в шкуре Его величества».

Барни в это время вколол Фехтовальщику дозу стимулятора. Затем и палач, и кардинал, один сидя, другой – стоя, застыли, ожидая эффекта, который и не заставил себя ждать.

Веки искалеченного бойца несколько раз дернулись, словно крылья пойманной бабочки, и, наконец, раскрылись, явив свету расширенные зрачки и раздраженный глазной белок, подернутый красными разводами.

– Хххешшш, – выдохнуло то, что некогда было Гордианом Рэксом, демиургом Корпорации и диадохом Седана.

Раскрылась трещина рта. Слюна сбежала вниз по бледным, дрожащим щекам, Фехтовальщик плакал.

Надо сказать, что пыточная комната имела одну особенность. Помимо того, что она была довольно просторной, чистой и в ней царил воистину клинический порядок, палата королевского хирурга имела огромное зеркало, протянувшееся во всю стену, противоположную той, вдоль которой расположились столики и шкафчики с различным пыточным инструментом «дока» Барни.

Гор висел не просто на крючьях, торчащих из потолка. Гор висел лицом к зеркалу, и первое, что он увидел, приведенный в сознание стимулирующим препаратом, был он сам – туша без рук и ног, отпиленных по самый край изувеченного тела. Только вялый, болтающийся член и страшная бледная голова с безумными глазами выделялись из бесформенной груды туловища.

Такое зрелище само по себе могло свести кого угодно с ума. И если бы у Гора еще оставались силы на крик отчаяния и ужаса, он без сомнения закричал бы. Закричал до надрыва, до порванной глотки. Но сил не осталось, и только жалкий выдох, исторгнутый уставшими дышать легкими, служил свидетельством той адской муки и отвращения, которые он испытал, взглянув на собственное отражение в зеркальной стене.

– Анх-уджа-сенеб! – сказал Амир, поднимаясь из кресла. – Приветствую вас, сударь.

Гордиан хрипел.

– Он так не слышит, – пояснил Барни, – ваши слова для него как удар в барабан над самым ухом.

– Так я не смогу ему ничего сказать?

– Ну почему же. Подойдите ближе и говорите четко. И медленней.

– А он узнает меня?

– Разумеется. – Барни пожал плечами. – Все время до самой смерти он будет вполне вменяем. Иначе в чем же смысл?

Амир кивнул и наклонился к Гордиану, лицо которого плавало в воздухе как раз чуть ниже его собственного, и заговорил:

– Я вижу, сударь, вы наконец-то пришли в себя. Надеюсь, вы узнаете меня, я – Амир, кардинал Бургосской курии. Ну, вспомнили?

Темный провал на месте, где раньше у Гора был рот, медленно расползся вширь.

– Помню вас, сударь, – прохрипел истерзанный серв, и голова его при этом подрагивала, как у фарфорового болванчика.

– Отлично! Тогда вы должны помнить и то, как поступили со мной, тогда под Бургосом. Помните молоточек, которым вы отбивали мне пальцы? А позже, возле Пашкот-паласа, и еще позже, под стенами храма, где вы изволили обменять меня на снятые ошейники сервов. Ну?! Вы должны понимать, милейший, что подобные выходки не забываются и не прощаются никогда. Мой викарий уже поплатился за то, что решил сделать своего сюзерена предметом для торга. А сейчас настал день и вашей расплаты!

С этими словами кардинал выпрямился и даже как-то торжественно вздохнул.

– Видит Бог, – заявил он, – не тот Бог, что Хепри, а тот, что воистину правит всеми вселенными: в Харториксе я хотел предложить вам честную сделку, забыв про все унижения, которым я подвергался по вашей, сударь, милости! Ибо ваш дар, дар истинного Тшеди, по идее, гарантирует вам высокое положение в любом обществе. Но, увы, вы проигнорировали мои добрые предложения. Вспоминайте же об этом сейчас.

Он сделал знак Барни:

– Приступайте!

Работая четко, без суеты, доктор-изувер подошел к своему рабочему столу, набрал в шприц еще одну порцию стимулятора, затем вернулся к «туше» и ввел препарат. Потом аккуратно натянул термоперчатки, взял в руки ацетиленовую горелку и щелкнул тумблером питания.

Мягкое, голубое пламя ровной струей выплеснулось из раструба. Барни нагнулся и прошел краем огненной струи по отвисшей мошонке Гора. Казавшееся почти мертвым тело калеки изогнулось во внезапной и страшной судороге, от которой, казалось, должен был сломаться позвоночник. Гор закричал так, что глаза чуть не выпали из орбит.

Стимулятор усилил ощущения до невероятных пределов! Каждый нерв стал металлической нитью, гитарной струной, бешено вибрирующей от малейшего импульса, от ничтожного касания. Что уж говорить о химическом пламени?

Разум обрушился как карточный домик. Гор дергался на воздухе, почти позабыв о том, что железные крючья раздирают ему ребра на спине. По сравнению с новой болью, старое, ставшее уже привычным истязание было просто ничем.

Барни работал не спеша, с расстановкой, выписывая горелкой на теле Гордиана геометрические фигуры.

Запах горелого мяса, паленых волос, жирная копоть и гарь заполнили комнату. Тело Гордиана постепенно покрывалась обугленной корочкой, он «пропекался», словно кусок свинины на вертеле.

Где-то в середине процесса, аккуратным прикосновением, Барни выжег ему правый глаз и срезал