Оперативники приехали на расхристанной «девятке» с давно поврежденным и успевшим изрядно подгнить крылом. С неизменной мальчишечьей улыбкой Анфимов поздоровался с ним панибратски за руку и выложил на капот картонку. Алик сразу заприметил, что дискет в ней нет. Ни одной.
— Да их и не было, — ответил старлей на его вопрос.
— Как же не было? — Алик почему-то затрясшимися руками полез в карман. — У меня и расписка. Вот!
Анфимов посерьезнел.
— Дискеты останутся на некоторое время у нас. В интересах следствия, — и он невозмутимо сунул расписку в карман.
Заметив неловкий жест Алика, потянувшегося за ней, он спросил:
— Ты что, не доверяешь следствию?
Летеха продолжал дружески ухмыляться, но глаза дисгармонировали с общим радушием, оценивающие, вернее уже оценившие, что имеют дело со слабой во всех смыслах интеллигенцией. У него можно дискету забрать, потом расписку на дискеты, а он так и останется стоять столбом с протянутой рукой и вяло приспущенными штанами.
Алик понял, что дискет ему не видеть, к гадалке не ходи. Дело даже не в том, что там имеются какие-то секреты, не захотят эти друзья еще раз кататься из-за него, выкинут их в мусорное ведро-всего и делов.
Ему ничего не оставалось, как смириться и послать мысленный вопль, ведь работу придется начинать с нуля.
Опер опять заулыбался, как ни в чем не бывало, хлопнул по плечу и, обозвав напоследок братаном, укатил. Алик заметил в машине постороннюю девицу и ругнулся им вослед:
— Баб понасажали, ментура! — а потом долго боялся, что его услышали и сейчас вернутся.
Чтоб не тащить все барахло наверх, он занялся сортировкой прямо на месте. Здесь его ждало еще большее разочарование, чем он рассчитывал: в коробке находились все те же чистые блокноты или исписанные, никуда не годные черновики, в которых ничего нельзя было разобрать.
Ну и писал же покойный, ей Богу. Не понять даже на каком языке: то ли русский, то ли хинди. Да и пирожки, похоже, туда же заворачивал.
Был там еще обширных размеров чужой скоросшиватель, видно прихваченный в спешке из ментовки, порыжевший от сырости и озаглавленный 'Уголовное дело гражданина Семизадова П.И'. Судя по дате, оно было заведено еще до русско-турецкой кампании.
Папка была облеплена многочисленными пакетиками из-под разового чая, колбасными шкурками, ссохшимися хлебными корками — видно, ее длительное время использовали вместо мусорного ведра.
'Да они и не работали с его бумагами', — понял Алик. Им нужны были только дискеты, они их и забрали. Но зачем?
Вкупе со стертыми файлами в Сашкином компьютере вырисовывалась зловещая последовательность, но дальше Алик развивать ее не стал. Не его это дело, а дело правоохранительных и компетентных в некотором роде органов. А органы, видишь ли, с бабами разъезжают.
'Интересно, сколько им за диски заплатили?' — подумал Алик и тут же одернул себя.
И это не его дело. За такие вопросы одними «ласками» со стороны вахты не отделаешься.
Когда он нес ящик к мусорному контейнеру, ему казалось, что он несет похоронную урну. Мысль так выбила его из колеи, что он не заметил, как мужчина, сидевший в машине чуть поодаль, навел на него датчик с погасшим светодиодом.
Он не удивился.
Дверь комнаты была приоткрыта, а на ручке висела знакомая табличка. Почему-то он был уверен, что именно так и будет. Он вошел в комнату и столкнулся с пурпурным зраком, горящим на экране.
Кто-то явно хотел, чтобы он сошел с ума. Или уволился. Шиш вам. Если кто-то надеется посадить блатного на его клетку, то глубоко ошибается. Он за нее отпуск свой угробил, являясь Семенюк целый месяц как на работу, пока не добил-таки железную нормировщицу, и без боя свое место не уступит.
От внезапно зазвонившего телефона он аж подскочил на месте.
— Приветствую, — сказал Дегенерат, как всегда вторую половину слова превращая в непрожеванную кашу. — Задание по новой программе получил? Время тебе месяц.
— Помощника бы, — попросил Алик. — Напарника теперь у меня нет.
— Радуйся, денег больше получишь, — Дегенерат забулькал, изображая смех. — Запомни, месяц. Не сделаешь, уволю.
'Да все я сделаю', — подумал Алик. — 'Только дайте мне спокойно работать и отдыхать. Выспаться, наконец, дайте'.
Г Л А В А 5
ПЕРЕПИСЬ НАСЕЛЕНИЯ 1872 ГОДА. ПРОДОЛЖЕНИЕ
Могилу рыли при помощи чебаки. Чебака представляла собой трехметровую жердь с насаженным на конце топорным лезвием. В яму, уже немного углубленную лопатами, спрыгнул Аксак и взялся направлять чебаку. Около десятка мужчин в тюбетейках, столпившихся по краям ямы, взялись за жердь и стали ритмично поднимать и опускать. Дело пошло споро, и яма росла на глазах.
— Аксак лучше всех могилу роет, — уважительно заметил кто-то.
Внезапно тишину погоста нарушил истошный вопль. Какая-то женщина билась у ворот, где несколько мужчин преградили ей путь.
— Мать это ейная. Фатьмы, стало быть, — горестно вздохнул Семен. — Царствие ей небесное. Какая красавица была.
— А что ее не пускают? — спросил Флоров.
— Женщинам не положено. Бог ихний запрещает.
— Экая дикость, прости меня Господи.
Было видно, как бедная женщина о чем-то спорит с муллой, причем он довольно резко отмахнулся от нее и отошел. Флоров велел вознице узнать, в чем там дело.
Тот подошел к кучке мужиков, пошептался, потом вернулся.
— Баба совсем с ума с горя сошла, — сообщил он. — Говорит, жива ее Фатьма.
— Как жива? — не понял Флоров. — Я сам видел, как ее молнией вдарило.
— Вдарило то вдарило, но она как бы не померла. Спит навроде, а проснуться не может.
— Постой-ка, братец, — загорелся Флоров безумной надеждой. — Я ведь слышал подобную историю, когда при посредстве небесного электричества человек не погибает сразу, а впадает в некую спячку, навроде медведя из берлоги. Помню, был такой случай в газетах описан, когда в англицком городе Лондоне молния ударила аккурат в господ, занимающихся исконно национальной забавой под названием футс-болл.
Всех откачали, а один, называемый воротарь, навроде помер. И только когда его резать начали, ожил.
— И что? — заинтересовавшись, спросил Семен.
— Поздно. Доктор-то ему уже сердце успел порезать, — Флоров оглядел зияющую могилу и проговорил. — Как бы и в этот раз поздно не было.
— Барин, что это вы задумали? — насторожился Семен. — Мало ли что в газетах аглицких пишут, у нас, слава Богу, Рассея.
Тут они заметили, что в могиле, достигшей уже изрядной глубины, выдалбливают сбоку узкую щель. Все это смотрелось зловеще. Отдыхающий от выполненной нелегкой работы, Аксак пояснил, что туда положат бренное тело несчастной Фатьмы и, перед тем как завалить более чем двумя метрами тяжелой земли, наглухо прикроют толстенными дубовыми досками.
— Гроб-то не будет, — сказал Аксак. — Только саван, который уже внизу освободят, чтобы Фатьма могла подняться и сесть.
От мысли, что несчастная будет покоиться даже не в рыхлой земле, а в узкой щели, выдолбленной в твердой как камень почве, мороз продирал по коже.
Семен перекрестился.
— Я хочу посмотреть на нее, — твердо заявил Флоров.
— Не надо смотреть, господин, — сказал Аксак. — Мулла уже сказал той женщине, раз Всевышний забрал, значит, такова его воля, хвала ему.
— Что за дикие нравы? — не выдержал Семен.
— Пошли, — решительно приказал Флоров. — Как государев человек я не позволю, чтоб живого человека закапывали в могилу.
Они шли, не оглядываясь, и не видели, как Аксак, подобрав полы запачканного сырой землей халата, припустил к мулле и что-то горячо зашептал.
Их долго не пускали.
Женщины встали горой, а особенно надрывалась мать Фатьмы.
— Чужой человек не должен видеть лицо моей любимой доченьки, — причитала она.
— Да по казенной он нужде, — безуспешно пояснял Семен. — Должен засвидетельствовать кончину. Чтоб значит документ выписать.
Ничего не помогало, а время уходило, скоро должны были вернуться мужчины с погоста, чтобы забрать покойницу и отнести ее на руках до последнего пристанища.
— Урядника надо, — проговорил Флоров. — Где у вас тут урядник? А ну отвечать!
— В волости, в Кисулях, — ответила безутешная мать. — Но вам все равно не отнять у меня мою доченьку.
Неизвестно, что нашло на Флорова: отчаяние от безысходности ситуации или наоборот решимость спасти девушку от узкой ниши в бездонной яме, где ей суждено было очнуться и провести самые страшные минуты, которые когда — либо выпадали человеку, но он вдруг закричал:
— Да жива твоя Фатьма! Жива!
На некоторое время воцарилась тишина, а потом очень тихо мать повторила:
— Жива?
— Жива, дайте мне только глянуть, — на нем повисли давешние женщины в цветастых платках, но внезапно на них кинулась возымевшая надежду мать, приговаривая:
— Пустите его, пустите. Раз так случилось, значит, Всевышний не против, а он не допустит несправедливости, хвала ему.
И Флоров вошел.
Фатьма лежала в горнице, обложенная охапками полыни. Она была голая и производила полное впечатление заснувшей. Наметанным взглядом, Флоров отметил отсутствие трупной серости, отвислости челюсти и других свойственных смерти признаков.
На больших округлых грудях выделялись ярко алые сосцы. Плотно сомкнутые губы тоже имели алый цвет. 'А ведь, пожалуй, и вправду жива', — еще не веря себе, подумал Флоров.
Он подошел и взял девушку за руку. Трупного окоченения не было!
— Семен, неси нашатырь из коляски! — Крикнул он в дверь.
Но вместо возницы в комнату вошли старухи, несущие продолговатый жестяной таз для последнего омовения. Отстранив Флорова, они молча и неуклонно приступили к своим
