— Очень просто. То дров нет, то муки. То и того и другого сразу. Сегодня как раз такой денек выпал. Мы их знаешь как зовем, такие дни?
— Ну?
— Разгрузочными.
— Зачем?
— Чтобы не так тошно было терпеть до следующего. Посмеемся, вроде легче станет.
— Был у меня в роте дружок Кузя. Тоже все острил насчет разгрузочного да разгрызочного.
— Разгрызочного?
— Придумали вместе с ним, когда в окружении сырую картошку грызли. И еще грибы.
— Тоже сырые?
— Ага.
— Понятно.
— И тебе, чувствую, довелось?
— Спрашиваешь!..
Восстанавливая сейчас в памяти этот разговор, Слободкин подумал о Кузе. Где он теперь? Что с ним? Вернулся в роту? Или попал в другую, первую встречную, маршевую? Или напоследок и к нему придрались доктора и упекли в какую-нибудь дыру, вроде этой? Слободкин никак не мог сравнить своего теперешнего положения с тем недавним, хотя тоже не героическим, но все-таки воинским. Тут, в одиночестве, он мог себе в этом признаться откровенно и честно. Конечно, никаких подвигов он лично не совершил. И Кузя, пожалуй, тоже. Но немца все же били? Били! И еще как! А теперь? Тыловик, нестроевик и еще много ик, от которых, как задумаешься, нервная икота начинается. Или это от стужи?
Слободкин пробовал получше закутаться шинелью, но холод подбирался к нему со всех сторон, особенно через разрез на спине, который никак не удавалось запахнуть, и он снова и снова ругал себя за то, что выбрал кавалерийскую.
Но все мрачные мысли вскоре вытеснила одна, не угасавшая в нем ни на минуту, только искусственно отодвигаемая в сторону, словно какой-то предмет тревожная, неотступная мысль об Ине. Что случилось с ней в первый день войны? Что произошло потом? Жива ли? Здорова ли? Как отыскать ее на этой земле, где все сдвинулось со своих обычных мест — и люди, и заводы, и даже целые города? И все продолжает еще двигаться, вращаться по какому-то непонятному, заколдованному кругу — без остановки, без передышки. И скорость круговерти все возрастает, ветер все сильнее свистит в ушах. Все сильнее, все отчетливей…
Слободкин начинал прислушиваться к вою ветра за окном, к ветру сумасшедшего вращения, и два звука слились в один — грозный пронзительный, заглушающий все остальные. Через некоторое время в нестерпимый вой ворвались сперва неясные, отдаленные, потом все более отчетливые лающие звуки зениток это уже не плод воображения, а самая настоящая реальность.
Слободкин вскочил с постели, подошел к задраенному картонными ставнями окну, в узком просвете увидел исполосованное прожекторами небо.
Что творится, Инкин, поглядела бы, что творится! Слободкин давно привык беседовать с Иной, как будто она была возле него. Он всегда ощущал ее рядом.
В дверь стукнули. Слободкин вздрогнул от неожиданности.
— Эй! Хлопец, ты жив тут?..
Нового знакомого он узнал и в темноте: могучие плечи коменданта едва протиснулись в узкую дверь конторы.
— Вам тоже не спится? — спросил Слободкин как можно более ровным голосом.
— Некогда, веришь? Я к тебе зараз по дилу. Комендант протянул Слободкину какой-то предмет, в котором тот на ощупь сразу узнал пилотку.
— Вот спасибо! Большое спасибо! — смущенно воскликнул Слободкин, и, чтобы хоть чем-то отблагодарить коменданта, добавил на чистом украинском: — Вид всего щирого сердца!
— Благодарить потом будешь. Ты кажи, хороша? — Устименко нахлобучил пилотку сперва на свою голову. — Гарнесенько! А ну, дай твою чуприну.
Слободкину пилотка оказалась великовата, но он сделал вид, что ни один головной убор за всю жизнь не сидел на нем так, как этот.
— А мени сдается, велыка. А?
— Нет, нет, хороша. Смотрите.
— Ну, ладно. Теперь ты хоть на солдата похож. А ну, давай зараз побачимо, шо на воле творится.
Они распахнули дверь и вышли. Не то ветром, не то взрывной волной пилотку тут же сорвало с головы Слободкина. Он кинулся за ней в сугроб.
Устименко сокрушенно и в то же время как-то очень по-деловому пробасил:
— Велыка.
Над ними где-то совсем близко провыла бомба. Слободкин незаметно поднес руки к вискам — чтоб еще раз не сдуло пилотку. Устименко повторил:
— Велыка, велыка…
— Нет, нет, нисколько. Это вам показалось.
— Ты про пилотку?
— Про пилотку.
— А я про фугаску. Скильки кило? Слободкин сказал не очень уверенно:
— Пятьдесят…
— Пид сотню! — поправил его Устименко. — И не далэко впала.
— С полкилометра, — прикинул Слободкин.
— Точно. Засекли они нас, хлопец. Кажну ничь, кажну ничь ходят, як к себи до дому.
— Значит, ночной смене больше всего достается?
— Всим хватае.
В этот момент два прожектора поймали в крест немецкий бомбардировщик, шедший на большой высоте, и повели его, не отпуская. К их двум белым лезвиям прибавились другие. Сойдясь в один ослепительный пучок, они заставили самолет заметаться, и летчик сбросил, видимо сразу весь свой груз за Волгой через несколько секунд прокатилась длинная серия взрывов.
Зенитки захлопали с новой силой. Казалось, вся стена вокруг комбината была огромным полигоном, заставленным орудиями, беспрестанно изрыгавшими гром и огонь, огонь и гром.
— А вы привыкли уже, — сказал Слободкин, глядя на то, как спокойно вел себя Устименко.
— Трохи. По цехам зараз, знаешь, радио шо говорыть?
— Воздушная тревога?
— Ни. В нас свое придумали. Все по местам!
Глава 2
Наутро Слободкин пришел в цех, уставший после трудной ночи, но довольный тем, что на голове его торжественно восседала хоть и сползавшая то на одно, то на другое ухо, но все-таки пилотка. Первым заметил это Зимовец.
— Слобода, поздравляю с обновой! Слободкину это понравилось.
— Хорошо назвал меня, так всегда теперь зови, ладно?
Зимовец поглядел на приятеля удивленно.
— Меня в роте все так звали, особенно Кузя, дружок мой, — объяснил Слободкин.
— Ах, вот оно что! Запишем. А меня, знаешь, как? Ну?
— Прохой.
— Почему же?
— Потому, что Прокофий. Но ты меня Зимовцом величай. Так как-то солидней.
Весь этот день Слободкин работал на станке, который еще накануне после починки шестерен
