— Настоял! Комитет комсомола впутал, партком, но своего добился. Дошло действительно до директора — тот даже приказом это дело специально отметил. Так, мол, и так, в виде исключения и особенного энтузиазма комсомольца Василия Трифоновича Попкова… Тут мы, признаться, впервые и узнали, как его по батюшке величают. А то все Вася да Вася. От горшка два вершка, можно сказать. Но характером вымахал вон куда! И, представьте, справляется. Я сперва караулил его, боялся, зашьется, напорет чего- нибудь. Целую смену, как бесенок, от установки к установке мечется, а дело у нас тонкое, деликатное, постоянного внимания требует. Проверил и перепроверил малого несколько раз — и с начала, и с конца, и вразбивку. Все точно, все параметры под неусыпным призором у него, под строжайшим контролем!
— Повезло вам с парнем, — перебил мастера Слободкин, — а я думал так, мужичок с ноготок.
— Все так поначалу считают. Потом присмотрятся — перед ними чуть ли не богатырь.
— Ну, так уж и богатырь!
— Вот и вы смеетесь, не верите.
— Громкое слово очень.
— Громкое, верно. Но дело не в одном человеке в данном случае. Это явление — знамение времени, если хотите На него смотрят другие, равняются. Тоже громкое слове скажете?
— Равняются — не громкое, — согласился Слободкин, — нормальное слово.
— Так я вам без преувеличения скажу, меня завидки берут, глядя на Попкова. Откуда столько энергии, столько силы? Остальная наша комсомолия за ним теперь хоть к черту на рога. В этом главное, в этом смысл его поступка хотя сам он и не знает о том, и не ведает. Согласитесь Слободкин, только высокие духом люди способны на такое И куда ни посмотришь, в какой уголок не заглянешь, всюду встретишься с самой настоящей самоотверженностью. Всюду — не преувеличиваю. Есть у нас гальванический цех на заводе. Из всех вредных — наивреднейший. Человек там в кислотных парах задыхается. Работают одни женщины.
— Почему только женщины? — удивился Слободкин.
— Ну, это уж как-то само собой сложилось. Считалось видите ли, что в гальванике силы особой не требуется. А там по охране труда укороченный день, дополнительные отпуск и молоко полагается. За вредность. Был я в том цехе недавно — там директор завода Лебедянский митинг проводил. — Женщины, — говорит, — дорогие, ругайте нас и казните: перебои с молоком. И насчет шестичасового дня, сами видите, не получается. Давайте, дескать, вместе обсудим ситуацию…
— Обсудили? — спросил Слободкин.
— Обсудили. Но как! Встает первой Мария Саввишна Панюшкина и заявляет: От молока отказываемся и от шестичасового тоже. Добровольно. Так что не беспокойтесь, товарищ директор. Если разживетесь молоком — все ребятам до последней капли отдайте. Верно я говорю, бабоньки? В один голос отвечают: Верно. До последней капли. — Но ведь вредное производство, — пробует ей возразить директор, — вы, Мария Саввишна, это лучше меня знаете. — Знаю, говорит, — но я вам по-нашему, нерабочему, просто скажу: сейчас весь завод, вся Россия — вредное производство. Не любит русский человек, когда над его головой юркинсы с бомбой летают. Вредно это ему. Так что запишите, товарищ директор: отказываемся. До самого конца войны, насколько нужно, одним словом. И от молока, и от шестичасовки. А насчет отпуска что говорить? Какой теперь, к лешему, отпуск?
И Ина, наверное, так же сказала бы. Уверен, так же, — подумал Слободкин. Ему почудилось, что его небритой щеки коснулась узкая Инина ладошка. Погладила нежно — на душе потеплело.
Уже совсем ночью проводил Каганов Слободкина до конторы. Но и тут они не расстались.
— Обследуем теперь вашу хату? — спросил мастер.
— Заходите. То же самое, только еще минус плитка. Они вошли, осмотрелись, сели на койку. Каганов, подышав в кулаки, сказал:
— Да уж что минус, то минус. Надо вам срочно в обыкновенный барак перекочевывать. Там хоть надышат за ночь.
— Комендант обещал подыскать местечко.
— Завтра же напомню ему. Скажу: коченеет новое пополнение. Вы не обидитесь? Обид между друзьями быть не должно.
А ведь и в самом деле, — подумал Слободкин. За одну ночь они почти подружились. Как странно бывает в жизни! Он не знает еще даже имени Каганова. Каганов не спросил, как зовут его. Никаких таких слов не сказали друг другу, не съели по пуду соли, а совсем наоборот — только по крошке сахарину проглотили с водой. Но за одну ночь они поняли друг друга.
— А теперь давайте знакомиться, — словно угадав ход мыслей Слободкина, сказал Каганов. — Меня зовут Львом Ильичам. Левой, короче, а вас?
— Сергеем.
— А по батюшке?
— Не стоит.
Слободкин хотел и Каганова попросить, чтоб звал его Слободой, как в роте, но постеснялся. Одно дело с Зимовцом фамильярничать, а мастер есть мастер. Начальство.
Каганов снова догадался, о чем думает его новый приятель.
— Табеля о рангах между нами не существует, договорились? А то я вас, ей-богу, продам в многотиражку, так и знайте.
Пришлось Слободкину рассказать про свое военное прозвище.
— Готовый псевдоним для выступлений в нашей газете, — сказал Каганов.
— Самое обидное будет, если мы поссоримся из-за газеты, которой еще не существует в природе.
— Газета скоро выйдет, но мы не поссоримся и тогда. Спокойной ночи.
— А может… доброго утра?
Они одновременно потянулись к ставне — за ее картоном еще голубела холодная лунная ночь, но на тропе, ведущей к заводу, уже появились первые фигурки людей.
Каганов глянул на часы и ахнул:
— Четверть седьмого… Ничего себе! Немедленно в цех!
— Как говорится, всем по местам?
— Да. Сразу же, тем более что завтрака у нас не бывает.
— Это я понял уже. И ужина тоже.
— И ужина. Но опять поговорить как-нибудь вечерком мне с вами хотелось бы. Может, придете?
— А если вместе с Зимовцом? Можно?
— Конечно. Ко мне один знакомый обещал зайти только что из Сталинграда. Я вам дам знать тогда. Просветимся, а то в газетах общие слова. Не доверяют нашему брату подробностей. Обидно даже.
— Вы же отвечаете за печать?!
— Только за свою, заводскую. Уж в своей-то мы напишем все как есть, будьте спокойны.
— И про Сталинград?
— И про него, конечно. Нам про себя, про завод свой, нельзя почти ничего писать — военная тайна, а про Сталинград и можно и нужно.
— Да, ведь это тоже военная тайна.
— Тайн разглашать мы не будем, но правду людям надо говорить обязательно. А то слухи начинают ползти, что хуже всего на свете.
В эти последние несколько минут Каганов окончательно расположил к себе Слободкина. Больше всего пришлось ему по душе прямота мастера, его умение относиться к человеку с доверием.
Следующие дни работы Слободкина на станке оказались еще труднее первого. К токарю-ремонтнику бежали из всех бригад. Однажды перед перерывом к Слободкину подошел Баденков и попросил, если можно, не ходить в столовую:
— Я договорился, вам обед принесут сюда. Выручите? Наш девятый последнее время на каждой летучке у директора долбают. Сегодня просто до скандала дошло. Мы всех держим. Скоро с меня шкуру снимут…
Слободкин давно уже все понял и не нуждался больше ни в какой агитации, но Баденков, который только что пришел от директора, был в состоянии крайнего возбуждения и не мог остановиться:
— Я вообще хотел отменить перерыв в цехе, но там запретили. Сам Строганов звонил. Тогда я своей
