Он вас проверял. Так он забавляется. Нам всем пришлось через это пройти.
Валентина почувствовала, что настал момент броситься в открывшуюся брешь. Она уже хотела расспросить Нору насчет деятельности данной организации, но та, едва ступив на плиточный пол первого этажа здания, вновь сделалась серьезной, эффективной и усердной ассистенткой «Фонда Штерна по распространению произведений искусства».
— Мсье Штерн ожидает вас завтра в девять часов. Если вам потребуется какой-то специфический материал, дайте мне знать.
— Если мне чего-то будет недоставать, я вас предупрежу.
— Как и сегодня, Франк заедет за вами домой, ровно в половине девятого. Рукопись я оставлю в библиотеке, чтобы вы могли сразу, не теряя времени, приступить к работе. Постарайтесь как следует отдохнуть, — силы вам понадобятся, уж поверьте… Вас это устраивает?
— Вполне.
— Тогда до завтра, — заключила Нора, открывая дверцу «мерседеса».
— До завтра. Спасибо за все, Нора.
Удобно устроившись на заднем сиденье лимузина, Валентина окончательно отмела последние сомнения. «В худшем случае, — подумала она, — проведу два месяца в окружении ценных произведений, в величественной обстановке, за сотни световых лет от моей мастерской и рутинной мазни. Не сумею вернуть к жизни этого беднягу Вазалиса, так хоть приятно проведу время».
Гримберг прав. Немного роскоши никогда не помешает, особенно как в ее случае, когда стоишь на краю пропасти. Нужно передохнуть, отдышаться, перед тем как вновь погрузиться в окружающую реальность.
Погрузившись в мягкую кожу сиденья, Валентина предалась созерцанию освещенных фасадов набережной Сены. Впервые за долгое время она по-настоящему расслабилась.
6
Как ни старалась служба уборки Сорбонны смыть все следы драмы, темное пятно было заметно и спустя сутки после суицида.
Опустившись на колени, со щеткой в руке, двое технических служащих усердно трудились под присмотром декана. Сознавая, какой ущерб наносит учреждению постоянное присутствие крови Альбера Када на дворовой мостовой, тот раздраженным голосом раздавал указания.
Декан относился к Сорбонне как к частной собственности, поэтому самоубийство одного из преподавателей расценил как личное оскорбление, направленное прежде всего против него лично, затем — против достопочтенного института, которым он имел честь руководить, и наконец, против университетской системы в целом. Будь Альбер Када все еще жив, он бы лично инициировал его досрочный уход в отставку.
— Вот уж действительно, не было печали… — пробормотал он, имея в виду как дерзость самоубийцы, так и пористость парижских камней.
Проходя мимо небольшой группы зевак, столпившихся вокруг декана, Давид Скотто втянул голову в воротник куртки в надежде проскользнуть незамеченным.
Утром, ближе к полудню, ему позвонил друг и сообщил о смерти Альбера Када. Движимый неким мазохистским рефлексом, Давид пришел лично констатировать смерть своего научного руководителя.
Помимо человеческой драмы, эти пропитанные органическим веществом мостовые символизировали и окончательное исчезновение его будущих перспектив. Давид мог попрощаться со всяческой надеждой довести до конца исследования и получить наконец то назначение, о котором так мечтал. Последние пять лет его жизни были бесцеремонно погребены на огромном кладбище незаконченных университетских работ. Его карьера отныне покоилась рядом с Альбером Када, в одном из ящиков морга.
Мысль об этом сводила Давида с ума. Он был ошеломлен, почти оглоушен случившимся. При этом он никогда не питал к Альберу Када теплых чувств. По правде сказать, некоторые аспекты личности профессора его раздражали, и весьма сильно. Всего за пару минут этот очаровательный человек мог превратиться в индивидуума холодного и сдержанного, притом что вы даже не догадались бы о причине этой перемены настроения.
Спровоцировать столь резкое изменение могла самая малость — неуместное слово, ошибочная цитата. Тогда он на протяжении нескольких недель отказывался встречаться с Давидом под тем предлогом, что одно лишь присутствие последнего мешает ему мыслить ясно. Даже когда профессор проявлял к своему протеже относительную доброжелательность, его комментарии бывали столь высокомерными, что следующие пару дней Давид всерьез рассматривал возможность положить досрочный конец своим исследованиям.
Но Альбер Када предложил ему тему диссертации, в то время как остальные коллеги отказали, что само по себе заслуживало выражения признательности. Позднее, когда научная комиссия университета поставила под сомнение важность его изысканий и отказала Давиду в стипендии, Альбер Када публично за него заступился. Начал профессор с того, что вслух высказал все, что думал о каждом из членов комиссии, после чего обжаловал их решение, и только лишь для того, чтобы Давид мог отказаться от своих небольших подработок и всецело посвятить себя докторской. Крики Альбера Када долгие недели раздавались во всех административных службах Сорбонны.
В конце концов декан пригласил к себе их обоих — и профессора, и самого Давида. Сидя за огромным столом в окружении портретов выдающихся предшественников, он, вероятно, полагал, что одним лишь престижем своей должности сможет произвести на них впечатление и заставить их осознать, каким рискам они подвергают себя, идя на открытую конфронтацию с комиссией, однако же комментарии декана не возымели должного эффекта на его собеседников.
Обзаведясь научным руководителем, Давид ощутил неимоверный подъем сил, и будущее представлялось ему победоносным маршем к университетским вершинам. В то время он думал, что стоит лишь защитить докторскую — и все проблемы уйдут сами собой. Диссертация была единственным, что имело тогда значение. Декан мог сколько угодно нервничать и даже получить инфаркт — ему на это было абсолютно начхать.
Что до Альбера Када, то тот слишком давно работал в университете, чтобы бояться угроз начальства и опасаться каких-либо последствий. Долгие разглагольствования декана он выслушал совершенно безучастно, ничем не выказав ни раздражения, ни нетерпения.
Когда тот умолк, Альбер Када адресовал ему ответ, который в спокойном и приобщенном к культуре университетском мире был сродни термоядерной атаке:
— Вот слушал я вас и вдруг почему-то припомнились мне такие слова Софокла: «Всякий, кто явится к тирану, становится его рабом, даже если пришел к нему свободным». Чем вы можете вознаградить меня за лояльность? Более просторным кабинетом? Назначением на должность председателя какой-нибудь комиссии? Новым шкафом для моих книг? Полноте, будем серьезными… Считайте, что этого разговора не было… А теперь, если вы не против, мы вас поки
Захваченный врасплох, декан побледнел. Как всегда, когда он чувствовал себя не в своей тарелке, пальцы его скользнули к ленточке ордена Почетного легиона, которую он гордо носил на лацкане пиджака. Он немного приосанился, когда вспомнил, что эти же слова Софокла звучали из уст Помпея, когда того убили, а затем обезглавили на египетском взморье, где он укрылся в попытке избежать мести Цезаря.
Как и в случае с Помпеем, погибшим из-за недооценки безжалостного врага, излишняя самоуверенность Альбера Када играла против него. Когда-нибудь благоразумие его оставит, и он совершит роковую ошибку. И когда это случится, он, декан, лично отрубит голову у еще теплого трупа и доставит себе радость, повесив ее на стену, прямо напротив своего стола. Возможно, даже прикажет выгравировать под этим бессмысленным трофеем сентенцию Софокла. До чего ж нужно быть глупым, чтобы верить, что простодушию по силам соперничать с мечом сильных.
— Раз уж вы перешли на такой тон… — проронил он наконец, для виду погрузившись в чтение некого крайне важного министерского циркуляра. — Вы знаете, где находится выход, господа. Буду вам
