ошибок? Тот, кто ничего не делает!» Ответ, как ты понимаешь, меня возмутил. Эта формула стала в некотором роде любимой для определенной категории людей, — ею можно прикрываться, как щитом. Я согласен, ошибки могут быть! Но разве Букашечкин ошибался? Нет, он считал, что он умнее, мудрее всех. И вот эта его «мудрость» обошлась государству в 386 тысяч рублей.
Как ты думаешь, что сказал бы такому начальнику хозяин, если бы Букашечкин работал у капиталиста? Он ничего бы не сказал. Он его уволил бы на следующий день, а деньги взыскал через суд. Правильно? Конечно, правильно. А мы слегка журим растратчика за «ошибку», ссылаемся на особые «объективные» причины и призываем его дальше так не поступать. И все это выдается за гуманизм. Я же расцениваю это как простое безобразие. Подобный липовый гуманизм не ведет нас вперед, а отдаляет от социалистического общества.
Мы должны не только воспитывать людей, но и взыскивать с них. Ведь прошло всего-навсего 16 лет с тех пор, как мы распрощались с капитализмом, — срок исторически мизерный. Неужели кто-нибудь может всерьез думать, что у всех наших людей 25 октября 1917 года вдруг исчезло сознание, воспитываемое старым обществом веками, что все стали сразу хорошими, социалистическими? Нет, конечно. Значит, нужно вытравлять эти пережитки каленым железом. Сами по себе они не исчезнут.
И если мы считаем (и правильно считаем), что деньги не главное в личной жизни нового человека, то для государства деньги — главное. Отсюда: человека, разбазарившего государственные средства, следует жестоко судить — штрафовать, снимать с должности (плохой хозяин!) и не подпускать его к ней в дальнейшем.
Твой Чураков во многом схож с Букашечкиным, хотя он и не уличается в растрате. Но он такой же самодур, такой же «мудрец». Это одного поля ягоды. И меня, по совести говоря, не удовлетворило ваше разбирательство. У вас там на бюро вроде третейского суда устроили. Рассудили: ты-де прав, а он-де — нет. Если же на принципиальные позиции становиться, пожалуй, стоило бы глубже копнуть. У тебя промелькнуло в письме: давным-давно преступника не видел! Тут, братец ты мой, в колокола бить надо. Изо всех сил! Это все равно, что я, предположим, пять лет в кабинете бы просидел, а статьи и очерки продолжал как ни в чем не бывало пописывать. Улыбаешься? А так в каждом деле, в вашем же — особенно. Одна ошибка, крохотная, — врага наживаете. И не только вы, но и все мы.
Если б ты знал, как хочется повидать тебя. И твою форточницу. Молодец ты, Паша, что вступился за ребенка. Узнаю твое сердце, твою стойкость. Всегда любил в тебе эти черты.
Будь здоров. Большущий привет Симе, ребятишек перецелуй. Встретимся — я им кое-что подарю. Но что — секрет!
Ленинград, 28 ноября 1933 года
Дорогая моя Зойка! Как летят дни! Давно хотела тебе написать, думала о тебе, но все откладывала. Дел все время по горло. Учу уроки, помогаю по хозяйству тете Симе и читаю.
У дяди Паши такие замечательные ребята! Мы все втроем сделали большой аквариум — сто на сорок на тридцать сантиметров, причем каркас железобетонный. Здорово, правда? И грот для рыбок соорудили. Теперь надо купить растения и рыбок. А каких, мы еще не придумали.
В школе (она называется ФЗД) все идет хорошо. Только от тебя на год отстала. В классе я ни с кем не подружилась. Я вообще стала какая-то другая. Тетя Сима сказала, будто я замкнутая. Ты не поверила бы ей. Но она, пожалуй, права.
Есть у нас в группе Лида Коваленко, мы с ней на одной парте сидим. Она хорошая девочка и лучше всех учится. Приглашала меня к себе после уроков. Я хотела пойти, но потом отказалась. Даже не знаю почему. Вдруг мне показалось, что она чем-то на Галку Боярышникову похожа.
Заходила один раз к Полине Никифоровне. Как мне ее жалко! Она не встает. Страшно обрадовалась мне, плачет, обнимает. И я тоже. Вспомнили, как раньше жили, когда мама была еще. Ох, лучше уж и не вспоминать! Вместе с Тамарой комнату прибрали, перемыли посуду. Господи, что бы я не сделала, только бы Полина Никифоровна поправилась! Но врачи говорят, что надежды мало. И ты подумай, она сама мне об этом рассказывает! Даже смеется. Ездит по комнате на тележке с большими колесами и подтрунивает: так, на транспорте, удобнее.
Ушла я от нее, обещала приходить чаще. А теперь поняла, что не могу. Веришь, Зоенька, не могу. Если б она в другой квартире жила! Комната моя запечатана. Я прошла мимо, и сердце так заколотилось! Дверь пыльная, заброшенная, никто ее не открывал. А я вдруг ясно-ясно услышала, как за ней кто-то по струнам провел. Так Котя-Коток всегда перебирал струны перед тем, как играть на гитаре собирался. Я чуть не закричала — и бежать. В трамвай села, а меня всю колотит. Я ведь никогда ничего не боялась. И знаю, что в комнате-то никого не могло быть.
Наверно, я очень страшная была, когда домой приехала. Потому что дядя Паша меня сразу спросил: «Что-нибудь случилось? Где ты была?» А я молчу: ненавижу, когда сразу выпытывать начинают. Села в угол и молчу. Но дядя Паша, если захочет, что угодно узнает. Я уже его изучила.
Ходил, ходил по комнате, все молчал. Потом вдруг и говорит: «У-у, бука!» И такую рожу состроил, что я не выдержала и захохотала. А он давай рассказывать историю о том, как он с «букой» познакомился, какова она собой. Я чуть не умерла со смеху.
Не знаю как, но он все и вытянул из меня. Посмеялись вместе, когда я рассказывала, как бежала. А он задумался и говорит: «Давай уговор: ты мне все-все будешь рассказывать, что бы с тобой ни случилось. Без всяких «бук». Я же тебя никогда не ругал, и не собираюсь. А если и поругаю — не беда, брань на вороту не виснет. Зато всегда помогу. Мы с тетей Симой тоже так: я ошибусь в чем-нибудь — она меня поправит, она ошибется — я ее. Хорошо получается. Хочешь так?» Я говорю: «Хочу». Он протянул мне ладонь — здоровенную, я по ней хлопнула, и мы заключили договор. Но так, чтобы никто не знал о нем, даже тетя Сима. Это наш секрет.
Знаешь, интересно получается: дядя Паша мне сказал то, что говорила мама, когда я еще только в школу пошла. Я всегда, бывало, расскажу ей все до тютельки, и сразу легко становится. По-моему, все хорошие люди так делают. А ты как думаешь? У вас та?к дома или нет?
Заканчиваю. Скоро придет дядя Паша, надо ставить чайник. Целую тебя, милая моя подружка. Не забывай, пиши.
Оренбург, 5 февраля 1934 года
Прости, дорогая Маришка, что пишу тебе эту открытку такими несносными каракулями. Я лежу в постели. Схватила воспаление легких на катке. Скука адская. Все, что было под рукой, перечитала. Вчера вечером папа читал нам вслух подробности гибели стратостата «Осоавиахим». У нас в городе последние дни все только и говорят об этом. Вот настоящие герои! Мне так их жалко! Бедные! Я даже плакала, когда папа читал заметку. А ночью у меня опять поднялась температура — 39,2. Мои дорогие родители совсем переполошились и ничего не разрешают мне делать. Пришлось выдержать бой, чтобы дали написать тебе.
Твое чудесное письмо зачитала до дыр. Как я рада за тебя! За меня не волнуйся. Я единственно беспокоюсь за занятия в восьмом. Догонять трудно. Как только поправлюсь, напишу большое письмо. Передай горячий привет своим дяде Паше и тете Симе, хоть они меня и не знают. Тебя, конечно, целую.
