раньше времени нельзя, успеется…
У меня же, Константиныч, не все ладно на работе. Трясли меня тут изрядно, но сейчас, кажется, улеглось. Я и сам не подозревал, что юная форточница, которая так заинтриговала тебя и историю которой ты просишь не утаивать, займет в моей жизни место большее, нежели можно было предполагать.
Случай довольно банальный. Отец погиб в гражданку. Мать только что умерла. Девочка осталась как перст, если не считать дяди, живущего в другом городе и испугавшегося взять на себя обузу воспитания ребенка. Как водится, денежные затруднения, потом случайное знакомство с воровкой, которой понадобилась комната для притона.
Запутать неискушенного человека, а ребенка тем паче, ничего не стоит. Некоторая сумма денег взаймы раз, другой — и он в сетях. Плата за долг — помещение и требование молчать. Джентльменский, так сказать, договор. Но этого мало. Чтобы девочка окончательно стала «своей», ее берут в «дело». И — все. Любой будет бояться ответа за совершенное, а следовательно — не продаст.
Все это обычное, прием затасканный. И результат тоже.
Ты спросишь, что же я нашел в ней особенного? Внутреннюю чистоту. Дети портятся быстро, как битые яблоки. Достаточно ребенку вкусить вольготной жизни, увидеть блеск богатства, хоть краденого, попробовать преступной романтики (есть и такая, дорогой мой!) и сообразить, что все сошло безнаказанно, — и он уже с гнильцой. Восстановить здоровое, хорошее начало трудно. На это уйдут годы, даже если порчинка, скажем, с игольное ушко.
В Марине не увидел я червоточины.
Через день или два после ареста группы приходит в управление угрюмого вида старик и просит меня сходить к нему домой: жена, мол, его, разбитая параличом, хочет сказать мне что-то важное.
Оказывается — соседи Гречановой (фамилия нашей форточницы) по квартире. Познакомился со старухой. Бойкая на язык, она стала мне рассказывать о Марининой семье, которую знала лет десять, а то и больше.
Часа три толковали мы с Полиной Никифоровной. Под конец старуха, бодро державшаяся все время, заплакала, запричитала и принялась умолять меня как-нибудь помочь Марине. Едва успокоил ее, но обещать ничего не мог.
А еще дней через десять пришло письмо из Оренбурга. Некто Бакеев, отец Марининой подруги, писал начальнику управления, что девочка-сирота попала, по-видимому, в воровскую шайку, что она пишет отчаянные письма, но не знает, как выбраться из этой компании. Бакеев сообщил нам адрес и просил немедленно принять меры (он не знал, что шайка уже арестована). А для доказательства вложил в конверт письма Марины.
Когда я читал письмо Бакеева, мне хотелось пожать ему руку, крепко, по-мужски. Он написал коротко, просто, в то же время требовательно: он спасал человека.
Но что было делать? Бакееву я ответил: девочка арестована и ждет суда. Это была правда, и ничего другого я ему не мог сообщить. Сам же я был занят раздумьями.
Следствие велось, были написаны протоколы, акты и показания арестованных. И все эти бумаги говорили о полной виновности Марины: была в шайке, участвовала в кражах, задержана на месте преступления. О каком бы то ни было освобождении не могло быть и речи.
Но все это формально. Я стал думать. Хорошо, ее пошлют в колонию. Что из этого получится? Будет ли это лучшим исходом? Ведь колония — наказание. А наказывать надо виновного. Формально Марина виновна, фактически — нет, в этом я был убежден. Особенно после того, как прочитал ее письмо — чистое, наивное. Если же ты накажешь ребенка зря, получится обратный результат — он может стать преступником.
С другой стороны, если ее освободить, куда она денется? Опять на улицу?
Эх, Игорь! Надо было рисковать. Вспомнил я, как мы с тобой шли переодетые в шинели с погонами по улицам Ямбурга и козыряли офицерью. Сколько лет прошло — четырнадцать? Пятнадцать? Тогда мы тоже рисковали ради человека. Но тогда была война, тогда многие так поступали. А сейчас на риск почти никто не идет, хотя речь и не о том, останешься ты в живых или нет. Не рискуют потому, что так спокойнее, проще и наверняка обойдешься без служебных неприятностей. Ну а я решился.
Отпустил я Марину, Константиныч. Сам, без разрешения начальника, потому что он никогда бы на это не пошел. Я был обязан это сделать, иначе совершил бы преступление, как это ни звучит парадоксально.
Позвонил домой Симе и сказал, что сейчас привезут дочку моего знакомого, который недавно умер, и что она у нас некоторое время должна пожить. Не знал я, как отнесется Сима к моим словам. Не хотелось лишних разговоров, вопросов, но она ничего не спросила. Только напомнила, что едет сегодня с детьми на дачу.
Как Серафима встретила девочку, не знаю, только уехали они все вечером в Шапки, а я остался в городе расхлебывать щи, которые заварил.
Вскоре следствие закончилось. Я пришел к Чуракову, моему начальнику, чтобы доложить о результатах. По-моему, я тебе рассказывал о Чуракове. Это на редкость тяжелый, упрямый, сухой и самодовольный человек, Давным-давно забывший, как выглядит живой преступник. Работать с ним трудно. И у нас довольно часто происходят столкновения из-за его формализма, а порою и самодурства.
Как я и предполагал, мое самочинное освобождение Марины вызвало у Чуракова припадок бешенства. Я пытался показать ему протокол беседы с соседкой, письмо Марины, наконец, высказать свои соображения. Но он ничего не слышал и не видел. Он лишь кричал, что лишит меня партийного билета и вообще покажет мне «кузькину мать».
Короче говоря, этот случай, видимо, окончательно вывел его из себя, и он решил поставить вопрос о моем «поведении» на партийном бюро, которое состоялось через несколько дней.
Чураков пришел на бюро в крагах, разодетый, надушенный. Докладывал он не спеша, с достоинством. Собрал воедино все, что у него накопилось за несколько лет нашей совместной работы, и потребовал, чтобы бюро приняло «срочные» меры.
Волей-неволей мне пришлось высказать кое-какие соображения относительно нашего различного подхода к делу и доказать, что во многом я был прав. Кроме того, я сказал, что действия мои вызываются полным нежеланием Чуракова выслушать меня, да и не только меня: он вообще никого не слушает.
Так или иначе, бюро решило поставить мне на вид за нарушение дисциплины. О случае же с Мариной пришли к выводу: мое стремление освободить ее было правильным, действовал же я не так, как нужно. Бюро рекомендовало Чуракову прислушиваться к мнению товарищей.
Сам понимаешь, все эти разговоры малоприятны. Да и устал я, сердце что-то пошаливать начало. В тот же вечер, после бюро, отправился я на вокзал. Хотелось поскорее увидеть все мое семейство.
В Шапки я приехал поздно. Прошел мимо дома, заглянул в окно. Ребятишки спали. Сима что-то читала, а Маринка в Симином платье сидела рядом и тоже читала. Эта мирная картинка окончательно вернула мне душевное спокойствие.
После чая пошли мы с Симой побродить. Ночь была дивная. Воздух застыл над деревней, кругом тишина. Брели мы по дороге, зашли в лес… Сима мне о ребятах рассказывает, о хозяйстве, а о Марине — ни слова. «Как девчушка? Не надоела тебе?» — спрашиваю. «С чего, — говорит, — ты взял? Хорошая девочка, ласковая, только, видимо, упрямка порядочная. Втемяшится что-нибудь в голову — ничем не выбьешь». — «Это ничего, — отвечаю, — не страшно». — «А ты чего-нибудь страшного ждал?»
Заподозрил я, что неспроста задает она мне этот вопрос. «Нет», — отвечаю, а сам жду, не скажет ли она мне еще чего-нибудь. А она вдруг спрашивает: «Почему же ты всего про нее не сказал?» — «Случилось что-нибудь?» — выпалил я. Сима смеется: «Эх вы, мужчины, думаете, только вы хитрить умеете, а мы так уж ничего и не понимаем? Когда ты ее прислал, я сразу поняла, откуда она явилась». — «Как?» — спрашиваю. «Да очень просто: в вашем ДПЗ, наверно, не одеколоном прыскают, а?»
Я засмеялся: запах хлорной извести действительно должен был выдать с головой. Об этом я как-то не подумал. «Но, — говорю, — ты, надеюсь, ей виду не подала, что знаешь что-нибудь?» Сима меня легонько стукнула по затылку: «Разве я тебя когда-нибудь подводила? Что мне за дело, кем она была. Ты ведь плохого человека не пошлешь к себе в дом?»
Утром я уехал, когда все спали. Сейчас они живут там же и, думаю, останутся на даче до осени. Что будет потом, посмотрим.
