Мы неохотно принимаем это деление. Тем не менее можно признать правильным, что искусство, философия, религия и мораль и для нас представляют большие трудности. Именно потому, что господствующие классы превратили эти области в сверхъестественные отделы, отрешенные от всякой связи с землей, с обществом, в чисто духовные отделы, и это мнение, как предрассудок, проникло во все умы, в данном случае труднее раскрыть связь между мышлением и общественным бытием. От нас здесь требуется удвоенная ясность, так как в этом в удвоенной мере заинтересованы рабочие. Понимание истины в этом пункте создает сильных борцов.
Мы начинаем с наиболее простой из этих четырех областей, с нравов. Необходимо проводить строгое разграничение между нравами и нравственностью. Нравы, это веление % для определенных случаев, нравственность — нечто всеобщее. Например, у цивилизованных народов нравы таковы, чтобы не ходить голыми, нравственность требует у них любить ближнего как самого себя. О менее простом, о нравственности, морали мы будем говорить после нравов.
Два ясных примера очень общего характера из нашей собственной эпохи, из такой области, которую рабочий повседневно наблюдает собственными глазами, показывают, в какой мере нравы изменяются благодаря переменам в производственных отношениях.
Прежде нравы были таковы, что рабочему классу не подобало помышлять об общественных делах. Рабочие не только были лишены всякой возможности оказывать влияние на правительство: даже и мысль их не обращалась к этим делам. Их внимание пробуждалось только в эпохи большой напряженности, во время войны с заграницей или борьбы между государями, князьями, дворянством, духовенством и буржуазией; тогда всякий старался привлечь рабочих на свою сторону; тогда бывали моменты, когда рабочие чувствовали, что на карту поставлены и их интересы; тогда они принимали участие в борьбе или позволяли себя использовать. Но здесь не могло быть и речи о постоянном участии в политической жизни.
Теперь все это совсем по–другому. Теперь не просто многие рабочие принимают участие в политической жизни: в странах, где пролетариат подготовлен социал–демократией, он превратился в класс, принимающий в политике наиболее энергичное участие.
Раньше добрые нравы требовали, чтобы по вечерам рабочий был дома, теперь — и чем дальше, тем больше, — нравы таковы, чтобы рабочий вечером отправлялся в собрание своего профессионального союза, своей партии или пролетарского культурно–просветительного общества.
Эти нравы возникают в силу классового интереса, классовый интерес — вследствие отношений собственности. Кроме указанного, господствующие классы раньше были заинтересованы и в том, чтобы рабочие были бережливы, спокойны, скромны, раболепны и только при совершенно особых поводах занимались политикой. А так как рабочий класс благодаря тогдашней технике был слаб, то ему пришлось допустить, чтобы господствующие классы навязали ему все это. Ему это проповедовали жрецы, лакеи господствующих, школы, а впоследствии и газеты.
Теперь классовые интересы рабочих сделались другими; это изменила техника, в то же время она сделала рабочих достаточно сильными для того, чтобы не подчиняться по– прежнему господам. Благодаря классовым интересам, нравы приобрели теперь иной характер: тот, кто не организован, является теперь глупым, проникнутым апатией, плохим рабочим, а ревностный организатор — хороший рабочий.
Ибо — ведь это всякому ясно, не так ли? — хорошим или плохим кого–нибудь называют в соответствии с нравами.
Теперь хорошо противоположное тому, что было хорошим раньше. Вон, на улицу, в собрание или на демонстрацию, вот что хорошо теперь. Потому что техника теперь обещает рабочему классу победу, а победа рабочих хороша для них и хороша для всего общества.
Когда наш товарищ Генриета Роланд–Гольст как–то сказала, что понятия о добром и злом «переменялись местами», на которых они сидят, за это на нее сильно обиделись. Но кто, не предаваясь дешевому негодованию, спокойно исследует факты, тот заметит, что различные народы и классы — или один и тот же народ или класс в различные времена одно и то же называли то хорошим, то дурным. Об этом говорит вся история. Здесь мы напомним только о нравах, которыми у различных народов регулируются отношения обоих полов и браки и которые столь различны у различных народов и классов или у одного и того же народа или класса в различные времена.
Возьмем теперь другой, очень общий пример из нашего собственного времени. Кроме стремящегося вверх рабочего класса, еще одна большая часть человечества ищет для себя свободы движения в обществе: женщины. — Откуда же это, что женщины, еще так. Недавно воспитывавшиеся только для домашних работ и брака, теперь сотнями стремятся к другой цели: ищут труда в обществе?
У пролетарской женщины это исходит от крупной промышленности. Труд за машиной настолько легок, — хотя вследствие долгой работы он становится тяжелым, — что его могут выполнять женщины и девушки. Заработная плата отца недостаточна; женщины и дети должны отправляться на фабрику, чтобы благодаря их заработной плате заработки семьи сделались достаточными. Таким образом, пролетарские женщины направлялись в производства, и их число стало все больше увеличиваться.
Но тем самым изменилось содержание духа этих женщин. Идея социализма, этот цветок труда, выполняемого ими, проникла и в их головы. В некоторых странах, как, например, в Германии, пролетарские женщины прошли уже хороший конец и по пути социалистической организации; во всех капиталистических странах они начали вступать на этот путь. Жена рабочего, работница–подросток сделались сотоварищами мужчины по борьбе в политической партии и в профессиональном союзе! Какая разница по сравнению с прежним временем, когда женщина штопала одежду, стирала, несла попечения о домохозяйстве и детях — и ничего больше не делала!
И живет в голове рабочей женщины–социалистки мысль о том времени, когда девушка и женщина сделаются общественно вполне самостоятельными, когда они станут вполне свободными в качестве производительниц. В обществе будущего ни над кем, — ни над женщиной, ни над мужчиной, — не будет господина, ни в браке, ни в мастерской, нигде. Все люди будут одинаково свободными и равными друг с другом.
И эта мысль дана женщине процессом производства.
Буржуазная женщина тоже стремится к освобождению. И у нее эта идея вытекает из производственного процесса. Потому что, когда поднялась крупная промышленность, она, во– первых, сократила труд женщины в домоводстве. Крупная промышленность производит разнообразнейшие вещи, — например, свет, тепло, одежду, средства существования, — настолько дешево, что уже не хотят производить или готовить их дома. Во–вторых, конкуренция сделалась настолько острой, что женщины и дочери из мелкой буржуазии должны прирабатывать и искать места в школе, конторе, на телеграфной станции, в аптеке и т. д. В–третьих, вследствие жестокой борьбы за существование, вследствие повышенных жизненных притязаний и страсти к роскоши и наслаждениям количество браков среди буржуазии уменьшилось. Все — следствия современного способа производства.
Благодаря этому дух буржуазной девушки ищет большей свободы движения в обществе; ее мышление изменилось. По сравнению со своей бабушкой она — новый человек.
Но в то время, как пролетарская женщина благодаря месту, какое она занимает в процессе общественного производства, помышляет об освобождении пролетариата, а вместе с тем всего человечества, сторонница буржуазного равноправия женщин стремится к освобождению только буржуазной женщины. Она хочет дать последней власть в буржуазном обществе; она хочет дать ей капиталистическую власть, что, само собою разумеется, возможно лишь в том случае, если она экономически и политически угнетает рабочих точно так же, как теперь угнетает их мужская часть буржуазии.
Сторонница женского равноправия хочет «не освободить женщину от собственности, а предоставить ей свободу собственности, не освободить ее от грязной погони за деньгами, а дать ей свободу конкуренции». Женщина–работница хочет освободить себя и всех женщин и всех мужчин от гнета собственности и от конкуренции и таким образом сделать людей действительно свободными.
Хотя содержание голов этих женщин различно в такой же мере, как ночной свет отличается от полного солнечного света, однако мысли той и другой исходят из производственного процесса; они отличаются только вследствие различных отношений собственности, в которых находятся обе «сестры».
Полное освобождение женщины, освобождение рабочих, освобождение человечества: какие пламенные чувства внушают они нам! Какую страстность и активность вызывают они в миллионах, какие источники энергии заставляют они пробиваться у нас! И какие сияющие золотые и алые сны дают они нам в часы отдыха после борьбы! Тогда может показаться, как будто дух человека своей собственной силой вызвал всю эту энергию, эту бурную жажду борьбы и эти увлекательные грезы. Но никогда не станем забывать», дорогие друзья, что эта мощная воля пролетариата, это счастье победы, эта закаляющаяся в поражениях надежда, этот великий идеализм рабочих, все это самое высокое, всеобъемлющее и светлое, да, неизмеримо высокое, всеобъемлющее и самое великое, что только знал мир, так как это — сознательное, и, следовательно, глубочайшее идеалистическое проявление духа, — что эти прекраснейшие духовные явления срослись с трудом, с орудием, которые в свою очередь прочно коренятся в земле.
Эти два примера на двух значительнейших переменах в нравах нашего времени показывают, насколько правильна наша теория исторического материализма. Теперь мы переходим к общей нравственности. Чтобы облегчить переход и, таким образом, сделать нашу тему более понятной, возьмем сначала пример, который относится уже не к области обыденных нравов, как посещение рабочих собраний и конторский труд женщин, но который еще не относится и к таким будто бы наивысшим областям нравственности, как любовь к истине, правдивость и т. д.
В качестве перехода возьмем любовь к отечеству, патриотизм.
Мы наблюдаем, как в нашу собственную эпоху и в этом чувстве, в этой идее происходит огромная перемена, и опять–таки главным образом и больше всего у рабочих.
Раньше, когда рабочий класс еще почти вовсе не представлял самостоятельной общественной силы, он был патриотичен, т.е. Не находил ничего лучшего, как следовать за господствующими классами своей страны в борьбе против иностранных держав. Конечно, невероятно, чтобы тогдашние пролетарии и сыновья тогдашнего крестьянского и городского сословия, вербовавшиеся в армию и флот, делали это из пламенной любви к отечеству. Большинство шло по принуждению и нужде, по отсутствию других, лучших заработков, — но трудящиеся классы того времени думали, что так и подобает, что так оно и должно быть. Им не приходила в голову та мысль, что они, как самостоятельная сила, могли бы выступить против войны и воспрепятствовать ей, если бы даже правящие классы хотели войны, — политически и экономически они оставались придатком этих классов. Ни численность, ни организация не делали их достаточно сильными для того, чтобы иметь собственные мысли по этому вопросу, не говоря уже о претворении этих мыслей в дело. И если даже они боролись за сохранение мира, то обыкновенно делали это как спутники той части господствующих классов, которая ожидала от мира больше выгод, чем от войны, при чем шли под лозунгом, что это было бы хорошо для отечества, что эта мысль и это дело — проявление истинного патриотизма.
В действительности война и такой патриотизм, несомненно, в общем, часто не представляли пользы или выгоды для трудящихся классов. Тогда, как и теперь, им часто приходилось расплачиваться за все своей кровью, своей жизнью, своим маленьким достоянием, которое отбиралось у них тяжелыми налогами или опустошалось войной. Тем не менее, в своих воззрениях они следовали за господствующими классами и воспринимали возвещаемые последними лозунги, как–то: любовь к независимости страны, любовь к отечеству или к царствующему дому, при чём не противопоставляли этим лозунгам ничего другого более или менее определенного.
Как изменилось все это! Во всех странах с каждым днем увеличивается число рабочих, которые видят, что войны против цивилизованных и нецивилизованных народов ведутся просто за выгоды буржуазии; что буржуазия проповедует рабочим патриотизм только для того, чтобы держать их в своих руках, как безвольные орудия войны; что цель и результат всех войн — усиленное ограбление рабочего класса или распространение эксплуатации на новых и новых рабочих; что борьба между народами представляет опасность для рабочих как победившей, так и побежденной страны.
«Война», думает современный рабочий, «лежит в интересах буржуа. Производство и ищущий применения капитал настолько выросли, что он высматривает рынки и области для применения своих денег и посредством войны хочет вытеснить или отстранить других. Но он может достигнуть этого лишь таким способом, что повысит взимаемые с меня налоги, уменьшит мою заработную плату, заставит меня работать с большим напряжением или в течение большего количества рабочих часов, не даст мне никаких социальных реформ или даст только плохие реформы. Напротив,
Развитие промышленности и мировой торговли превратило рабочих в самостоятельную силу, которая одна в состоянии достигнуть своих целей. Но то же самое развитие, превратив
