Как бы не так, посиди, Сенька портки выжимает от двинской воды. Промучил так я его часа два, инда жалко уж стало... Слышу в трубку дудит,догадался, я в блиндаж, их-высок ко мне с кулаками, а я ему проволоку тычу под нос.
- Приказание ваше исполнил, ваш-высок.
- Что ты, смеешься, кобель?
- Никак нет,- говорю,- выш-высок приказали.
- Да ты, дурень, принял нешто в сурьез?
- Так тошно,- говорю,- видите мокрый...
Ну и начал я ему Петра Кирилова заправлять, какие у немцев окопы на том берегу, да как вода холодна в этой Двине, да как страшно к немцам ходить, хотя у них в окопах один человек на две версты. В полухмеле поверил.
- Ну, ладно,- говорит их-высок,- другой раз в зубы получишь, а сейчас приставлю за храбрость к кресту, ставь заливуху,- вспрыснем награду!
- Теперь, брат ты мой,- всегда прибавлял Сенька, тыкая в беленький крестик,- меня только царь разжаловать может и то если с музыкой, а без музыки даже никак невозможно: потому кавалер!
- Жулик ты, Сенька, а не кавалер,- сказал тогда ему Иван Палыч.
- Иван Палыч, дураки чай пить пошли и нас с тобою позвали.
Иван Палыч взял Сенькин крест и себе приколол.
- Идет,- Сенька ему говорит,- как цепочка купцу...
Намекнул было Иван Палыч Палону на счет того, что Сенька крест получил незаконно, да Палон так на него поглядел, что Ивану Палычу вспомнить чудно, и сейчас он хорошо не знает, что это Сенька все врал, аль и вправду он за Двину за немецкой колючкой полночью плавал?
- Сенька хоть жулик, а все же не трус! - задал себе Иван Палыч задачу.
Должно до полночи так промечтал Иван Палыч и забыл совсем, что сидит на кладинке в окопе. Вскочил он только, когда в стороне вдруг словно скрестились две огненных пики, словно это наехал казак на мадьяра и пики у них на скаку перевились концами, а над головой разорвалась большая граната. Ветер так и хлестнул под затылок. Фуражка с головы сорвалась и полетела кверху, в темную муть, ворот сам у шинели поднялся, как шерсть на спине у собаки, и Иван Палыча кубарем покатило к блиндажу. Насилу дверь и него отворил, ветер так и свистит, так и крутит и хлопает громко шинель-ной полой и задирает ее, как юбку у бабы. Еле вошел в блиндаж Иван Палыч.
- Тебе, Иван Палыч, Сенька два раза звонил,- говорит ему Прохор, выстави бороду из-под шинели,- просил передать, что у него никаких происшествиев нет.
- Жулик,- Иван Палыч сказал. Лег рядом с Пенкиным и тяжело, словно лошадь, вздохнул:
- Спокойного сна Прохор Акимыч!
- Спокойного сна, Иван Палыч!
По блиндажу, слышно сквозь земляной трехаршинный настил, забарабанил град-барабанщик в тугой барабан, засвистал в отдушину ветер, и на оконной дырке на стеклах в зеленом отсвете зарницы, распластавшей крылья в полнеба, повисли дождинки, как слезы на мутных, безумных глазах.
Долго не мог Иван Палыч заснуть. Мельтешатся в голове какие-то крючки да заковырки, о чем и голову то трудить бы не стоило, потому что сам Иван Палыч не в силах понять их и разрешить. Вертится с боку-на-бок Иван Палыч, а не может заснуть.
- Перед бедой что ли,- думает Иван Палыч и на оконную дырку глядит: полыхает в дырке зеленый петух и бьется зеленым крылом и, разгребая песок возле окна, песчинками стучит в стекла, и по мутному стеклу стекают дождинки и светятся призрачным светом. Солдаты поленницей лежат на нарах рядами, серые шинели на них, как валуны под дорожною пылью, только в изголовьях из-под воротов выпячены бороды, и бороды словно тихий ветер колышет и перебирает руками, заострились, как у мертвецов, кверху носы, а в ногах торчат грязные, вымазанные желтою глиной сапоги,- по блиндажу идет задушенный тяжкий храп, и с храпом мешается булькающий свист из ноздрей.
- Один только я не сплю,- думает Иван Палыч,- будто мне надо больше другого. Вот чортова служба... Теперь, уткнувшись в бабу, спал да спал бы на печке.
Рядом с Иван Палычем - Пенкин, лежит, словно связанный, не всхрапнет, не перевалится с боку-на-бок, только изредка с его стороны из-под шинели слышится глубоко задержанный вздох.
- Прохор Акимыч,- тихо спрашивает Иван Палыч,- Прохор Акимыч, не спишь?
- Сплю, Иван Палыч, сплю и тебе того же желаю.
- А мне что-то не спится. Лезет в голову разная фальшь, никак не могу отвертеться.
- Сходи, помочись, небось чаю надулся.
- Нет, я на ночь пью осторожно. Как ты думаешь, Прохор Акимыч,- скоро?
- Что, скоро?
- Скоро Бог о нас вспомнит, сукиных детях?
- Вон ты о чем, Иван Палыч... Об этом солдату думать не надо: можешь мозги сшевельнуть!
- Уж больно, братец ты мой, надоело.
Иван Палыч сплюнул, не подымаясь, через шинель, губы отер бородой и к Прохору опять повернулся.
- Ты, Прохор Акимыч, вот что скажи, ты в писаньи гораздый: там что, об этом нет ничего?
- Спроси вон у Тихона: он с библией спит.
- Что Тихон: дня по три в книгу смотрит, а видит в книге одни фиги-миги. Ты бы вот, Прохор Акимыч, что мне сказал!
- Про писание?..
- Да!
- Человек за писанием стоит кверх ногами.
- То-есть, как это, Прохор Акимыч?
- Понимать надо, значит, под титлом.
- Под титулом?
- Да, наоборот!
- А ты, Прохор Акимыч, сам как смекаешь?
- Я, Иван Палыч, понимаю все пополам: одна часть мне, часть благая, а другая - рогатому чорту.
- А ведь есть чорт, Прохор Акимыч?
- Существует!
- Откуда только он взялся, ведь Бог его не творил?..
- Чорт сам завелся!
- Должно, Прохор Акимыч, это он и выдумал всю эту штуку?..
- На войне дурь из народа выходит, как дым из трубы.
- Выйдет! Хошь бы я, что мне - надо больше другого?
- Ты, Иван Палыч, начальство,- не в счет! У тебя эна нашивка одна чего стоит.
- Язвило ты, Прохор, с тобой и поговорить, как с человеком, нельзя: на одном слове стушуешь!
- Ты сам, Иван Палыч, кадыком любого проткнешь!
- Дался тебе мой кадык! Но коли так: ты, Прохор - на дверь, а я - на окошко.
- Пятки вместе, ножки врозь!
- Не задевай, когда говорят с тобой, как с человеком.
- Я сплю, Иван Палыч, сплю, и тебе того же желаю.
- Па-ошел!..
От обиды даже привстал Иван Палыч. Нащупал трубку под головами и долго прилаживал, хмурясь в Прохоров бок, кремень и огниво, потом высек сердито, положил жгут на махорку, запыхал и через трубку на пол глядит. Трубка ли то запыхала, оттого, что шибко тянул в нее Иван Палыч, полыхом ли то полыха-ло в оконную дырку, отдаваясь по всем углам блиндажа и освещая на миг спящих солдат не живым призрачным светом,- только показалось Иван Палычу, что посреди блиндажа будто ходит сама, низко над земляным полом, его, защитного цвета, фуражка и мигает ему кокардой, словно глазком.
- Что за шут,- сперва подумал про себя Иван Палыч.
Фуражку Иван Палыч всегда клал в ноги под нары, а сапоги не скидал почти никогда, а если и скинет, так непременно в изголовье положит, чтобы, в случае тревоги, не перепутать с чужими. Глядит Иван Палыч пристально, трубку изо рта уронил на колени: - фуражка так вот и кружит вьюном, а рядом с фуражкой тоже кружат два сапога, друг на дружке у них голенища, а из голенищ портянки торчат, как заячьи уши.
- Сапоги вроде как Прохора, у него лишняя пара, а фуражка моя,- опять думает Иван Палыч,- глаза - как лупленые яйца, руки, как у вора, на голове жидкие волосенки на лысине кто- то перебирает холодной рукой.
- Прохор Акимыч, а Прохор Акимыч? - шепчет Иван Палыч,- вставай: дело-то, братец, неладно!
- Что ты еще, полуночник? - из-под шинели сердитым шопотом спрашивает Прохор.
- И сам не пойму, что такое: по блиндажу ходят твои сапоги, а с ними моя, должно быть, фуражка!
- Чорту впору все уборы! Ложись, Иван Палыч, да спи.
- Брось, Пенкин, глянь, ради бога.
- Ну?
- Такого еще не бывало от роду!
Прохор тихонько привстал, полыхнул в оконце петух зеленым хвостом с синим отливом, и Прохор из-за ворота смотрит, куда Иван Палыч ему кажет рукою.
- Батюшки! - шепчет и Прохор.
- Видишь?
- Вижу!
- Чтобы это такое?
