Барсуков кивает. Марат присаживается рядом, оба поглощены событиями на стадионе. Но вот раздается рев болельщиков — матч окончен. Барсуков выключает приемник, и они с Маратом обмениваются обычными в таких случаях фразами.
Тут плаксики, надумав что-то новое, приносят и складывают к ногам отца ведерки и лопатки.
— Пап, мы на горку!
— Валяйте.
— Неотразимая пара! — говорит Марат. — Люблю ребенков, а своих нет.
— Отчего? — без особого интереса спрашивает Барсуков.
— Не женат. То есть был, но… жестокая это проблема… А почему они не в детском саду?
— То и дело простужаются. Отведу завтра.
— Простуда — бич городских детей. Единственное радикальное средство — несколько сезонов подряд на юге.
— У всех свои рецепты.
— Нет-нет!.. Простите, как вас зовут?
— Алексей. Леша.
— Марат.
Он протягивает руку, и Барсуков отвечает тем же.
— Поверьте, Леша, юг — это спасение. Меня самого только тем на ноги и поставили. Во младенчестве был довольно хилым существом. Не похоже?
— Да, теперь не скажешь.
— Сначала гланды, потом бронхи, потом легочные явления.
Марат напал на безошибочную тему: Барсуков обеспокоился, затосковал.
— Я готов ради них в лепешку, — говорит он. — Но несколько сезонов…
— Леша, если упустите сейчас, то на всю жизнь угнетенное дыхание, серьезный спорт недоступен. А ведь растут будущие мужчины!
— Несколько сезонов на юге я не осилю. Организационно, материально, всяко, — хмуро говорит Барсуков.
— Вы считаете мое поведение навязчивым?
— Да нет, ни к чему не обязывающий разговор.
— Не совсем так, Леша. Я действительно могу вам помочь!
Подкидин беззаботно идет по улице, и все вокруг вызывает его доброжелательный интерес. Повернув за угол, он сталкивается с Томиным. Порой случается, что наткнувшиеся друг на друга пешеходы не могут сразу разойтись, вместе делая шаг то в одну сторону, то в другую. Внешне и Томин с Подкидиным без толку топчутся у края тротуара, но к этому добавляется короткий тихий диалог:
— Подкидин?
— И что?
— Уголовный розыск. Вы нам нужны. Садитесь в машину!
Машина без опознавательных милицейских знаков уже притормозила около них, и задняя дверца приглашающе распахнута.
И еще один человек, оказавшийся за спиной у отшатнувшегося Подкидина, говорит ему в затылок:
— Спокойно, Подкидин, без глупостей.
Обмякший, посеревший, садится он в машину. Человек, стоявший сзади, садится рядом с ним, Томин впереди. Машина отъезжает, не привлекая ничьего внимания.
В кабинете Знаменского — Подкидин, Томин, у двери — помощник инспектора и понятые.
— Подпишите протокол задержания.
— Ничего не подписываю! — Подкидина трясет как в лихорадке.
Томин вносит соответствующую пометку в протокол, отпуская понятых, засвидетельствовавших отказ.
— Сейчас придет хозяин кабинета, следователь по особо важным делам. Он задаст вопросы, которые его интересуют.
— По особо важным?! Да за мной никаких дел, не то что важных! Вот встану и уйду! Стрелять, что ли, будете? — Он и впрямь встает и делает движение к выходу.
Страж у двери преграждает ему путь.
— Плохо начинаете, Подкидин, — предупреждает Томин. — Себе во вред. Вы ведь задержаны как подозреваемый.
— По-до-зре-ва-емый! В чем же, хотел бы я знать! — Подкидин возвращается и стоит лицом к лицу с Томиным.
— Я сказал: кража. Подробней объяснит следователь.
— Понятно… Нашли меченого… Эти штуки и фокусы я знаю! Я вам не помощник на себя дело шить! Все! Рта не открою, слова не скажу! — Он опускается на место, вынимает пачку «Беломора», щелкает зажигалкой.
Пал Палыч молча проходит и садится за стол, заполняет бланк допроса. Произносит, как положено:
— Я, следователь Знаменский… такого-то числа в помещении следственного управления допросил… Как вас зовут?
— Никак не зовут, — говорит Подкидин, пуская дым в потолок. — Показаний не даю, объяснений не даю. Будьте счастливы своими подозрениями… Это я выражаюсь культурно, на русский язык сами переведете.
— У вас нет оснований принимать в штыки следователя, — изумляется Пал Палыч.
— Можете записать в протокольчик, что я вас… обожаю! — Это звучит не лучше, чем оскорбление.
— В подобном стиле намерены разговаривать и дальше? — холодно, но с любопытством наблюдает его Пал Палыч.
Подкидин молчит.
— Если вы отказываетесь защищаться от наших подозрений… — Пал Палыч делает выжидательную паузу, но, не дождавшись ни слова, договаривает: — тогда нам остается вас изобличать.
— Дав-вай-те! Изобличайте! Горю нетерпением!
Что испытывает Подкидин на самом деле, выкрикивая эти рваные фразы, неведомо, но выглядит он донельзя развязно и нагло.
Вероника Антоновна Былова в волнении ведет крайне важный для нее разговор с бывшей женой сына.
— Да, — горячо говорит Вероника Антоновна, — да, я боялась гор! Какая мать не боялась бы, Стелла? Особенно после той трагедии. Колю и Дашеньку Апрелеву я любила как родных. Такие были чистые, счастливые! Помнишь, как Дашенька чудесно смеялась?
— Помню, — с едкой горечью произносит Стелла. — А Коля был хирург божией милостью. Он мог бы спасти сотни людей.
— Да, смерть не выбирает. Невыносимо знать, что Коля с Дашенькой погибли!.. А Марик был рядом, его чудом миновало! Я до сих пор боюсь, что он не устоит и опять пойдет «покорять вершины»!
— Не бойтесь, не пойдет, — с презрением к Марату произносит Стелла.
— Но ты же ходишь?
— Я — да.
— Стелла, — приближается Вероника Антоновна к главному, — он винит меня в том, что вы разошлись!
— Вас? К вам я не имею претензий, — бесстрастно возражает Стелла.
— Но если все-таки я была неправа перед тобой… в чем-то… то по неведению, по недомыслию…
Сказано столь искренне, что Стелла смягчается.
— Вероника Антоновна, разве мы когда вздорили? Зачем этот покаянный тон? Со мной вы были ласковы и терпеливы. Я же не умела простых вещей. Норовила все состряпать из консервов и крупы. Словом, не подарок в дом.
— О, ты очень скоро научилась, дружочек!
— Положим, не скоро, но научили меня вы. Как-то ухитрились между гастролями.
Подобие прежней близости объединяет женщин, и Вероника Антоновна приободряется.
— Знаешь, даже когда ты замороженная, как ледник, я могу с тобой разговаривать… Стоит заговорить с Мариком — и сразу… глупею, что ли? Чувствую, что надо бы иначе, но слова пропадают, мысли пропадают.
Стелла понемногу отворачивает от нее вновь каменеющее лицо.
— Послушай, недавно он вдруг… ты ведь знаешь, как он владеет собой, а тут — больно вспомнить — вдруг с такой горечью о вашем разрыве… С таким сожалением! Стелла, он любит тебя! У него нет другой, и ты не замужем. Вернись к нам, Стелла!
Та ожидала чего угодно, только не призыва в лоно семьи. Однако недоумение ее проступает словно из-под слоя льда.
— Марата я вычеркнула из жизни.
— Но ты же пришла… я попросила — и ты пришла!
— Атавизм: реакция на крик из-под трамвая. Кидаешься, хотя известно, что нужна реанимация.
— Это… случайное сравнение?.. Кому нужна реанимация? Марику?
— Не суть важно.
— Не уклоняйся. Ты всегда козыряла прямотой. Я хочу откровенности! Марику — реанимация? Почему? Он не умирает! Что ты думаешь о Марике? — Вероника Антоновна повышает и повышает голос и даже ногой напоследок топает. И у Стеллы вырывается:
— Марат — это лопнувший супермен. Его уже нет, не существует!
— Бог мой, опомнись! Нет, в тебе просто говорит оскорбленная женщина. Как это он не существует?! Не знаю, из-за чего вы разошлись, у тебя характер ой-ой, а может, и Марик поступил неладно, допускаю, но нельзя же хоронить заживо! Он яркий, гордый, одаренный человек, у него блестящее будущее! Бывает эгоистичен, согласна, но в корне — хороший! Одно то, что ради моего покоя пожертвовал альпинизмом и всеми друзьями…
— Пожертвовал ради вас? Забавно!
— Забавно? Стыдись!
Помолчав, Стелла унимает раздражение:
