Разгневанная Муза выскакивает из комнаты. Входит Боборыкин.
— Снова ее дразнишь?
— Когда баба влюблена в мужа и ревнует двадцать лет подряд — это уже ля-ля, сплошной юмор, Анатолий Кузьмич.
— Юмор, что влюблена в
Их прерывает звонок в дверь. Альберт выходит и через короткое время возвращается с пожилым добродушным человеком — Вешняковым, неся за ним упакованную картину.
— Кого вижу! — восклицает Боборыкин.
Друзья обнимаются.
— Муза, иди сюда! — зовет Боборыкин.
Появляется Муза.
— Ой, Алексей Николаевич!
Тот ласково целует ее.
— Есть хотите? — спрашивает Муза.
— Ни-ни! Сыт… в общем и целом.
— Тогда чайку, как раз вскипел, — Муза испытывает облегчение.
А Боборыкин косится на картину:
— Что-то привез. Что привез-то?
— Посмотрите — скажете. За приговором приехал.
— Посмотрю, отчего не посмотреть.
— Или я счастливый человек, или…
Альберт тем временем открывает коробку и вдумчиво дегустирует конфеты.
— Эх, терпения нет! Мусенька, давай ножницы! — машет рукой Вешняков.
Он разрезает веревки, снимает упаковку и открывает женский портрет. Долгая пауза. Все пристально вглядываются в картину.
— Где добыл? — коротко и деловито говорит Боборыкин.
— Выловил… из моря житейского. Вам первым показываю.
— Тебе, понятно, снится, что это Рокотов.
Вешняков тяжело вздыхает: угадал Боборыкин.
— А почему бы не Рокотов? — вмешивается Альберт. Он отступает на шаг и декламирует:
«Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела женщина на нас.
Ее глаза — как два тумана,
Полуулыбка, полуплач.
Ее глаза — как два обмана,
Покрытых мглою неудач».
Тара-та-та, тара-та-та-та… –
Заменяет он пропущенную строфу и кончает тихо, с неожиданной серьезностью:
«Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Ее прекрасные глаза».
— «Со дна души моей мерцают…» — шепчет Вешняков.
— Заболоцкий, — поясняет Альберт. — По-моему, мерцают. В общем и целом.
— Глаза, правда, есть… И характер есть. Но легкости не хватает, — с сожалением добавляет Муза. — Слишком добросовестно сделано.
— Но глаза-то говорят! Больше таких никто не умел! Мусенька… категорически?
— Я считаю, восемнадцатый век. Бесспорный. Но под Рокотова.
— Эх, беда, беда… До чего ж я надеялся!
— Да ведь очень хороший портрет, Алексей Николаевич. На вашем бы месте радоваться.
— Нет, Мусенька, либо «со дна души», либо он мне не нужен. Тогда буду продавать…
— Продать я бы его за Рокотова продал, купить — не купил, — резюмирует Боборыкин.
— Ну и кончен разговор! — решает Вешняков. — Давайте чай пить.
Муза выходит. Альберт за ней. Расстроенный гость осматривает стены.
— Знаю… Знаю… А эта новая? — надевает он очки, читает подпись. — В натюрмортах я не очень, но имя громкое.
— За то и держу. Народу много ходит, лишний «ах» не вреден.
— Слушай, Анатолий Кузьмич, пусть он у тебя повисит? — Вешняков огладывается на свой портрет.
— Места нет, Алеша, — уклоняется Боборыкин.
— Хоть в коридоре, скромненько, а? Ну-у, Боборынюшка, по старой дружбе? Месяца бы три — и порядок, марка. Что сверх своей цены возьму — пополам.
— Шут с тобой, вешай. Станут спрашивать — кто, буду сладко жмуриться.
Пока они договариваются, вошла Муза и следом Альберт, который помогает ей сервировать чай; между супругами перемирие, Альберт тронул Музу стихами.
Едва сели за стол — снова звонок в дверь. Альберт впускает Кима Фалеева. Тот хмуро здоровается.
Муза без церемоний приглашает к столу. Чувствуется, что парень тут свой.
— Найду на кухне кружку попроще, — говорит он, — разобьешь еще что-нибудь с княжеским гербом, не расплатишься.
Пока его нет, Муза объясняет Вешнякову:
— Ким Фалеев. Исключительно талантливый парень.
Она разливает чай. Возвращается Ким с керамической кружкой и замечает портрет.
— Это чья ж такая?
— Смотри сам, — отзывается Боборыкин.
— Не знаю. Во всяком случае, ей годков двести… — Он стоит перед картиной, опустив руку с кружкой, и разговаривает то ли с ней, то ли с самим собой. — Ты вот глядишь на меня, а он умер. «Художник живет в своих творениях». Да, живет, если есть имя. Иначе — конец. Тебя он увековечил, а сам остался эн/ха, и хоть тресни! А мечтал, конечно, прославиться… Имя! Имя — это все.
Протягивая Музе кружку, Ким сообщает:
— Говорят, Рязанцев отдал концы.
— Да ну?! — вскидывается Альберт почти обрадованно.
— Говорят, сердце. Десять минут — и амба. Ожидается распродажа.
— От это будет базар так базар! Успевай хватать! — предвкушает Альберт.
— О Рязанцеве я слышал. Модный женский врач, кажется? — подает голос Вешняков.
— Он самый. Женился под старость на полуграмотной домработнице, — хмыкает Боборыкин. — Коллекционер — не коллекционер, но если верить рассказам, то в квартире — художественный склад.
Ким делает Альберту знак: покурим?
Оба выходят в кухню, убого обставленную и грязноватую.
— Лучше бы на балкон, тут у моей супруги проживают тараканы.
— Музе прощается. Ну, я принес. — Ким передает Альберту серебряный портсигар. — С тебя авансик.
Альберт открывает портсигар, защелкивает, любуется тонкой отделкой.
— Здорово ты навострился, отлично смотрится! — хлопает Кима по плечу.
Тому комплименты не нужны, знает себе цену.
— Рядовая вещь. У меня пепельница в работе — вот там будет искусство!
— Поосторожней с искусством. Рискуешь переплюнуть гениальные образцы.
— Черт бы их побрал! — взрывается Ким на предостережение Альберта.
Из поездки в краеведческий музей вернулся Томин и застал Знаменского за необычным занятием: на столе его громоздятся альбомы с репродукциями и книги по истории живописи. С притворным ужасом Томин перебирает книги и читает названия, никогда не звучавшие в этом кабинете.
— Устроил себе искусствоведческий ликбез, — разводит руками Пал Палыч.
— Ясно, старичок. И далеко шагнул?
— Дошел до фразы, — Знаменский зачитывает скороговоркой цитату. — «Для достижения центростремительного построения художник подчиняет формы предметов контурным полуокружностям, контрастирующим с цветовыми плоскостями картины, и ставит задачу не портретирования, а конструирования».
— И переводишь без словаря?
— Запросто. Рассказывай, что привез.
— Привез вторую «Инфанту», привез директора музея. Еще привез вагон туману и маленькую тележку полезных сведений.
— Выкатывай хоть тележку.
