рассматривать коллекцию гравюр на стене.
Лессер пустился в объяснения, как он заработал на кино.
— Лет восемь назад я продал киношникам свою книгу за сорок тысяч долларов и получал их отложенными платежами. За вычетом комиссионных моему агенту и прожиточных, грубо говоря, четыре тысячи в год, так что пока живу неплохо.
— Если б у меня было столько башлей, приятель, я был бы королем Говенной горы. Что вы будете делать, когда ваши средства иссякнут?
— Они почти иссякли. Но я надеюсь закончить свою книгу к лету, а то и раньше, если мне и дальше будет везти. Аванс под нее позволит мне писать следующую в течение двух-трех лет. Следующая будет короче, чем эта.
— Неужели на нее уйдет столько времени — около трех лет?
— Больше, я пишу медленно.
— Поддайте пару.
Вилли в последний раз оглядел комнату. — У вас просторно. Почему бы нам как-нибудь на днях не устроить междусобойчик? Не на этой неделе, так на следующей. Я-то ими сыт по горло.
Лессер согласился. Хотя он ничего не сказал, он рассчитывал, что Вилли приведет с собой подругу, а то и двух. Ему еще ни разу не доводилось спать с негритянкой.
*
Обычно Вилли Спирминт стучался в дверь к Гарри Лессеру в четверть восьмого. Погода в конце года была плохая, и негр работал в уличных оранжевых ботинках и кроваво-красной шерстяной шапочке, защищавшей его от холода. Он натягивал ее на уши и не снимал блузы. Гарри предложил ему воспользоваться своим обогревателем, но Вилли сказал, что, когда он в ударе и распишется, это согревает его до кончиков пальцев.
С Лессером было не так. В иные дни он печатал на машинке, повязав шею шарфом и укутав колени пальто. Ноги у него мерзли, даже когда обогреватель работал.
Если шел дождь со снегом или снег валил вовсю, эспаньолка Вилли, когда он рано утром появлялся в дверном проеме, была, как кружевом, убрана инеем или снегом. Он сколачивал мокрый снег со своей шапочки о дверь Лессера. Иной раз он выглядел до такой степени расстроенным и угрюмым, что это нельзя было объяснить воздействием погоды. Он забирал пишущую машинку и возвращал ее в полдень, был немногословен с Гарри, за целый день стакана воды не попросит, хотя в кухне Хольцгеймера водопроводные краны были сняты и отверстия заделаны. К счастью, смыв в туалете квартиры мистера Агнелло по диагонали через холл иногда срабатывал, и он облегчался там.
Как-то промозглым утром Гарри, застряв на переходе от одной сцены к другой, стоял у окна, пытаясь понять смысл существования улицы, города, человечества, и вдруг увидел Левеншпиля: тот подъехал к фасаду рябого серого дома на той стороне улицы и приткнул свой «олдсмобил» к тротуару. Домовладелец взглянул на окно, у которого стоял Гарри, как раз в ту минуту, когда писатель опускал штору. Лессер тотчас же прошел к Вилли и постучался. Не получив ответа, он повернул ручку двери и, выкрикнув свое имя, вошел.
Вилли обсасывал огрызок желтого карандаша, задумавшись над трудным местом в рукописи. Он бросил взгляд на Лессера, недовольный тем, что его прервали.
Лессер сказал, что домовладелец поднимается к ним наверх.
Негр с надменной холодностью поглядел на него.
— Е... его в жопу.
— Прекрасно, — сказал Лессер, несколько шокированный, — но мне казалось, я должен дать вам знать. — Он извинился за то, что вторгся так бесцеремонно. — Я не был уверен, что вы услышите мой стук.
Вилли созерцал страницу, над которой работал, и выражение неуверенности, озабоченности и даже встревоженности медленно сходило с его лица.
— Как этот хмырь узнает, что я здесь, если я пришипился и сижу тише воды, ниже травы? Не станет же он рыскать по дому и заглядывать в каждую квартиру?
Лессер сказал, что не станет. — Обычно он поднимается на этаж и начинает нудить, когда я пишу, но он может запросто зайти к вам, когда вы этого совсем не ожидаете. С него станется. Мой вам совет — смыться на этаж ниже и переждать, пока он не испарится. Возьмите с собой рукопись, а я спрячу машинку. Я дам вам знать сразу, как он уйдет.
Они быстро осуществили эту операцию. Вилли, поспешно набив портфель, спустился на пятый этаж, а Лессер спрятал «Л. С. Смит» в ванне. Не то чтобы он боялся, что Левеншпиль ворвется в квартиру, но почем знать. Каждые полгода — вот зануда — Левеншпиль настаивал на своем праве осмотреть ее.
Несколько минут спустя домовладелец нажал кнопку звонка Лессера, затем строго постучал в дверь. Писатель представлял себе, как он, шумно дыша, поднимался по лестнице, цепляясь за перила. При ходьбе Левеншпиль чуть раскачивался из стороны в сторону. Лучше бы он не предпринимал этого долгого перехода; похоже, он был из тех, кого легко может хватить кондрашка.
— Откройте на минуту, какого черта вы заперлись? — крикнул Левеншпиль. — Я хочу поговорить с вами как мужчина с мужчиной.
— Я всецело занят работой, — ответил Лессер из гостиной, бегло просматривая газету в ожидании, когда домовладелец удалится. — Не могу сказать вам ничего нового. Перо строчит, роман подвигается.
Минута вслушивающегося молчания. Затем Левеншпиль заговорил каким-то рокочущим гортанным голосом, низким, вкрадчивым, как будто он прогулялся по парку, все обдумал и теперь добивается как можно большего эффекта.
— Помните, Лессер, я рассказывал вам о своей дочери? — сказал он.
Лессер помнил. — О той, что свихнулась?
— Ну да. Она сняла свои жалкие гроши со счета, который завела в шесть лет, и сделала платный аборт согласно новому закону. Бог знает, какой врач ей попался, я такого о них наслышался. Во всяком случае, она не посоветовалась со мной. В результате ей проткнули матку кюреткой, открылось кровотечение. Жена жутко боится заражения крови. Я еду в больницу и сам позабочусь об уходе за собственным ребенком.
— Очень вам сочувствую, Левеншпиль.
— Я вот решил рассказать вам. Нельзя рассказывать о таких вещах первому встречному-поперечному, но я подумал, что писателю, наверное, можно.
— Сочувствую от всей души.
— От всей души принимаю ваше сочувствие, — сказал домовладелец, — все, сколько его у вас есть... Ну, что еще новенького? — спросил он после пропавшей втуне минуты.
— Ничего.
— Так-таки ничего?
— Да, ничего.
— И ваше отношение к людям никак не изменилось?
— Я все еще отдаю им должное.
Левеншпиль молча удалился.
Лессер попытался выбросить этот разговор из своего сознания. Умный, подонок, знает, что я чувствую за собой вину. Еще один такой шмяк на мою головушку, и я провалюсь сквозь пол прямо в подвал. Уверен, только об этом он и думает.
Вилли, наблюдавший из окна нижнего этажа, видел, как домовладелец вышел из дому и уехал. Он легонько постучался в дверь к Лессеру и извлек из ванны пишущую машинку.
— Вонючий еврей, король трущоб.
— Вилли, — сказал Лессер, — может, это для вас новость, но ведь я тоже еврей.
— Я всего лишь констатирую экономический факт.
— А я сообщаю вам факт личного порядка.
— Ладно, спасибо, что вы снисходите до разговора со мной, бэби. Ценю до черта.
— С нашим удовольствием.
Негр улыбнулся — прекрасные зубы, изысканный жест.
— Давайте устроим вечеринку, которую мы задумали, в пятницу вечером. Я приведу свою сучку и позову нескольких друзей.
*
Среди друзей Вилли, явившихся с припорошенными снегом головами, преодолев шесть промерзших пролетов до квартиры Лессера во время вьюги в первую пятницу нового года, была его «сучка» Айрин Белл; к удивлению Лессера, — вот какой вкус у Вилли, он-то ожидал, что его подруга не будет столь броского типа, — белая и, можно сказать, красавица. Правда, она явно не старалась казаться красивой, и он не смог бы сказать почему, — может, красота в ее глазах накладывала больше обязательств, чем она желала на себя взять. Она бросила взгляд в маленькое зеркальце Лессера на стене — взгляды их встретились — и отвернулась с досадой, снимая длинный плащ. На лице ее была усталая улыбка, уголки рта скорбно опущены, в глазах застыло беспокойство. Какая-то печаль. Лессер пристально глядел на нее. Вилли, когда удосужился представить ее ему, сказал, что это его белая цыпка, но имени не назвал. Она сразу отошла. Писатель подумал, что они поссорились по дороге.
Кроме них была пара негров. Она — Мэри Кеттлсмит, привлекательная молодая женщина, с твердой попкой, открытым живым лицом и прекрасной фигурой. Прическа у нее была в стиле «афро» — мелкие шелковистые завитки, одета она была в простенькую белую мини-юбку с бордовыми колготками. После того как Вилли познакомил их, разговаривала непринужденно, касаясь руки Лессера обеими руками. Он — Сэм Клеменс, тихо продвигающийся в наркоманы очкарик, тоже с прической «афро». Гарри не рассмотрел его как следует, он и сам был не очень-то в форме. Он рассчитывал, что придет четырнадцать человек, но из-за погоды пришло только четверо; он чувствовал себя одиноким, — какой же он дурак, что не пригласил женщину для себя.
Вилли был в свитере, в котором работал и расстаться с которым был словно не в силах, украшенном арабским ожерельем из стекляшек величиною с грецкий орех. На нем были желтые брюки в обтяжку и двухцветные коричнево-черные ботинки, мокрые от снега. Его эспаньолка и волосы были причесаны и напомажены, и, казалось, он был вполне доволен собой. Двигался он легко, с самоуверенным видом, прищелкивая пальцами. Хотя он не притязал на особенное остроумие, его слова вызывали всеобщий смех, жесты были красноречивы. Время от времени он поглядывал на Айрин, сидевшую у окна, иной раз таким пустым взглядом, как будто пытался вспомнить что-то забытое. А может, ему слышались голоса? Нечто новое в незнакомце, который однажды забрел с улицы в дом, где Лессер месяцами проживал в одиночестве; теперь Вилли сожитель по этажу, коллега-писатель, быть может, будущий друг. Его одинокая подруга, явно жаждавшая доброго слова, смотрела на мир из своего отчужденного далека. Возможно, это не ускользало от внимания Вилли, но, казалось, мало его волновало; над такими цыпками он лишь добродушно подшучивал. Лессер удивлялся, как легко Вилли сбрасывает с себя свое писательское «я», меж тем как он, Лессер, все время в уме продолжает писать. Сегодня вечером он решил поразвлечься.
Стараясь не подавать виду, Лессер внимательно присматривался к внебродвейской актрисе Вилли. Прикидывался он, а не она; Айрин сидела с таким видом, как будто говорила: я то, что ты видишь, не более того — и ничего не рассказывала о себе. Ей было, наверное, около двадцати пяти, крашеная блондинка, густая волна волос, перекинутая через левое плечо, лежала на груди как загадочная эмблема — тайна мучительно притягивала хозяина. Две женщины входят в мою крохотную квартирку, и я уже готов стать на голову. Он приветствовал свое старое «я».
