холода, а щеки землистые, будто свежий воздух их не коснулся.
— От кого?
Как кричит! Что она, глухая, что ли?
— От Аллочки и Лени.
Павел Матвеевич протягивает руку.
— Дай мне!
— Еще чего! Как бы не так!
Павел Матвеевич понимает, что спорить бесполезно. От неожиданности и волнения он спрашивает:
— Что пишут хоть?
— Откуда мне знать, как ты думаешь? Я еще сама не читала.
Пристыженный своим промахом, Павел Матвеевич ворчит:
— Ну, ладно, ладно… спросить нельзя.
Они вместе поднимаются до своей квартиры. Павел Матвеевич шагает быстрее обычного, — смотри- ка, прямо припустил, даже ее обогнал! Некоторые странности своего поведения Елена Дмитриевна не замечает; например, забыла выговорить Павлу Матвеевичу за то, что прошагал в ботинках прямо на середину коридора, не вынула ключ из замочной скважины, чего никогда не случалось, оставила около вешалки свою хозяйственную сумку, хотя всегда относит ее на кухню…
Вот уже оба сидят в креслах около журнального столика, и руки их, одновременно протянутые, сталкиваются над раскрытой пачкой «Казбека».
— Читай, читай, не тяни, — не терпится Павлу Матвеевичу.
Постороннему может показаться, что он человек неграмотный или человек, потерявший право на чтение из-за каких-то проступков.
— Начинай с Аллочки, — требует он.
— Нет, с Леньки!
— Хорошо, хорошо!
Елена Дмитриевна прикуривает, Павлу Матвеевичу огонька от своей спички не дает — пусть знает, глубоко затягивается, так что щеки западают, и вскрывает письмо Леонида. На лице у нее появляются недоумение и испуг. Глядя на нее, пугается и Павел Матвеевич:
— Что такое?
— Это же не Леня пишет, а Катя. А конверт он подписал.
— Да? Почему?
— Как ты думаешь, могу я знать, почему?
— Тогда читай, не тяни!
Ни Леонид, который в эту минуту стоит в задымленном пивном баре с приятелями и, смеясь, раздирает пальцами кусок слабосоленой горбуши, ни Катя, закрывающая на ключ свою библиотеку, чтобы пойти домой, знать не знают и не могут представить, какие страсти разыгрались из-за их письма. Катя написала письмо, Леонид утром, шагая на телестудию, где подрядился сделать передачу, купил в газетном киоске конверт, тут же надписал его и бросил в почтовый ящик; только и всего.
Елена Дмитриевна наконец читает хрипловатым голосом:
— «Здравствуйте, мама и папа! А у нас хорошие новости»…
Все лицо ее будто вспыхивает.
— Ты слышишь? Хорошие новости!
— Конечно, слышу. Я же тебе говорил.
Ничего подобного Павел Матвеевич не говорил, но Елене Дмитриевне сейчас не до уточнений. Новости и правда хорошие. Катя пишет, что у Лёни принят к опубликованию большой сборник стихов в Москве, — господи! — издательство заключило с ним договор — подумать только! — и он уже получил аванс — надо же! — и они собираются в отпуск и хотят заехать к ним…
— Я всегда говорил, что Ленька талантлив.
— Никогда ты этого не говорил.
— Хорошо, хорошо, дальше что?
Дальше больше. Елена Дмитриевна не может поверить — неужели это правда? Она перечитывает дважды, чтобы убедиться в реальности Катиных строк; да, это так, Катя пишет, что забеременела, уже три месяца, и они с Леней решили оставить… боже мой! вот это порадовала Катюша!
— Все? — спрашивает Павел Матвеевич таким тоном, точно и это сообщение было ему давным-давно известно, давно им предсказано и теперь он лишь констатирует свою прозорливость.
— Мало тебе?
— Читай про Алку.
— Подожди ты!
Вот человек, ведь иногда какой ерунде радуется, а тут такие события, нет же, подавай ему еще! Не понимает, что ей надо осмыслить то, что она узнала, — бог с ним, со сборником, хотя для Леонида это важно, и деньги хоть в кои-то веки появятся, ребенка наконец решили завести — вот что главное; может, наконец, Леонид остепенится, станет человеком, бросит пить; три месяца уже — значит в июле может родиться… Елена Дмитриевна не замечает, как Павел Матвеевич, беззвучно шевеля губами, с неожиданной ловкостью сдергивает письмо с ее коленей, но едва надрывает конверт…
— Стой! Не смей! Я сама, — и письмо опять у нее. — Я тебя знаю. Ты ведь даже на штемпель никогда не взглянешь, все разорвешь, изуродуешь, как бы не так… — сбивчиво говорит она.
Письмо Аллы короткое, две маленькие странички, исписанные крупным почерком. Две минуты — и уже нет его, прочитано.
Все, о чем пишет Алла, уже известно от Юли. Елена Дмитриевна и Павел Матвеевич молча смотрят друг на друга. Он произносит:
— Про замужество ни слова. Так и знал: бросит он ее. Ну, это уж слишком! Такая нелогичность кого угодно взбесит. Елена Дмитриевна выпаливает:
— Кто бросит? Какое замужество? Ты понимаешь, что говоришь?
Надо же, девчонка, может, и не помышляет о замужестве, ей и писать-то нечего, не станет же объясняться в своих чувствах, — а он ее уже развел. Чем дальше, тем у него мрачней прогнозы, — это уж настоящая старческая мнительность.
Павел Матвеевич поднимает вверх руки — хорошо, хорошо, виноват, не то сказал, сдаюсь! Он рад, что Елена Дмитриевна так энергично разгромила его пророчество, неожиданное для него самого.
— Есть хочу! — бодро заявляет Павел Матвеевич вставая. Вот пойми его! Ждет не дождется хороших новостей, а придут они, он про дурацкую еду…
За столом они обсуждают перемены в жизни Леонида и Кати. Неужели Леонид наконец взялся за ум? Почему они не написали, когда собираются приехать? Странно пишет Катя — получил аванс, а не указывает, сколько, интересно все-таки знать, как оплачиваются стихи; гонорар за прошлую книжку он спустил, не получится ли и с этим так же, хватит ли им на отпуск, не близкий все-таки свет… Говорит Елена Дмитриевна. Павел Матвеевич лишь подает реплики, вновь отдающие пророчеством: «Ленька прославится, так и знай», «Катя родит двойню», «Приедут через месяц, неожиданно». Ест он с большим аппетитом, просит даже добавки; потом пьет чай с магазинным кексом. Елене Дмитриевне уже не терпится, когда же он уйдет спать. Непрочитанные письма, лежащие на дне хозяйственной сумки, мучают ее, не дают сосредоточиться на замечательных Катиных новостях.
Павел Матвеевич объявляет, что сыт. Наконец-то!
— Пойду подремлю.
— Конечно, подремли, — поспешно соглашается Елена Дмитриевна.
Слишком поспешно. Он бросает на нее быстрый взгляд. Провести его трудно, ох трудно! она уж не раз в этом убеждалась. Когда оба бросили курить, Елена Дмитриевна первой не выдержала и стала тайком покуривать на кухне; и форточку ведь открывала, чтобы табачного духу не было, и на стул ведь залезала, чтобы прямо в форточку дымить, — все равно он сразу ее подловил, по глазам угадал, по ее смущенности, что мухлюет…
— Ну, я пошел.
