— Я же тебе говорил — не помнишь? Грустный повод, ох, грустный! Рюмками чокаться не будем. Нельзя!
— В чем дело? — нахмурился он.
— Мы только что из загса, — сказал я. — Вот новая Ивакина. Можешь выразить нам свое соболезнование.
Отец по-настоящему опешил. Вскинул брови, быстро взглянул на свою Лилю (а она на него) и замер. Татьяна соскочила с моих коленей и тоже уставилась на меня.
— Это правда, Таня? — наконец вымолвил отец.
— Да! Мы подали заявление. Правда.
— А почему… интересно… я должен выражать соболезнование? — медленно произнес отец.
«Действительно, почему?» — безмолвно и гневно вопрошал меня взгляд Татьяны. Она меня знала лучше всех, и она сразу увидела, что меня трясет, что со мной опять что-то неладное происходит… и мучительно пыталась догадаться, в чем дело.
— Ясно, почему, — усмехнулся я. — Мы сегодня зарегистрировались, через месяц поженимся, а через год я ее брошу. Подтверди, Танька!
— Через год? — повторила она непослушными губами.
— Может, даже раньше. Может, через полгода.
— А! Ну да! Конечно! — закричала она осенено. — Неужели ты думаешь, что я рассчитываю на всю жизнь? — И она со свирепым видом повернулась к отцу. — Он меня бросит через год, ясно вам!
— Тебя брошу, а женюсь на другой, — сказал я. — Например, на Шемякиной.
— Меня бросит, а женится на другой, например, на Шемякиной! — подхватила она.
— К тому времени уже ребенка заведешь, Танька. Останешься с ребенком на руках.
— Само собой, с ребенком на руках! Это уж как водится. У него же ваши гены! — крикнула она в лицо Ивакину. — Он обязан продолжать отцовскую традицию. Сколько у тебя уже детей?
— Не знаю. Сбился со счета.
— Он сбился со счета, ясно вам? Можете гордиться таким сыном! У него только один недостаток — очень любит свою мать. Нет, чтобы давным-давно уехать от нее, бродить по свету да поплевывать на все! А он одну ночь не переночевал дома и уже комплексует: как она там? Тут он не в вас пошел, очень жаль!
— Слабаком я оказался, Танька.
— Вот именно — слабаком! Поучился бы у отца, как это делается! А то ответственность, понимаешь! Угрызения совести? Нет ничего этого на свете!
— И любви, Танька, нет. Один голый секс. По образцам шведской порнографии.
— По каким там образцам — шведским или отечественным — безразлично! Главное, что пресытимся через год, начнем изменять друг другу — это уж обязательно!
— Все к этому идет, — сказал я.
— Вот именно, все к этому идет. Не до конца же жизни вдвоем да вдвоем! Вы же его за ничтожество будете считать — правильно? — если он скажет, что хочет прожить со мной до золотой свадьбы.
— Сама не вздумай сказать. Насмешишь папу. — Я обнял ее за плечи.
Мы на миг забыли о них, будто они испарились, исчезли, как бесплотные духи; в ее темных сияющих зрачках я разглядел такое сильное чувство, что мне даже страшно стало. Потом лишь услышал голос отца:
— Неужели, по-вашему, я такой гад, ребята? — проговорил он.
И вдруг заплакала, закрыв лицо руками, Лиля.
Мы с Татьяной, не сговариваясь, вышли из номера. Отец крикнул вслед, чтобы подождали в холле. Так мы и сделали, усевшись в кресле. Долго молчали, не глядя друг на друга. Тяжело было на душе; что-то саднило внутри, как при зарождающейся болезни. Я думал: надо отрезать язык и выкинуть собакам. Надо регулярно принимать элениум, как мать. Надо оглохнуть и ослепнуть, погрузиться в тишину и немоту, в свой собственный, независимый ни от кого космос. А еще лучше ни о чем вообще не думать — ни о том, что было, ни о том, что будет, как это умеет твой приятель Таракан. Ох, черт! Зачем он только приехал!
— Зачем он только приехал, Танька? — вслух взмолился я.
Ответа не ждал, сам себя спросил. К тому же в коридоре появилась мать. За руку ей цеплялась толстая дежурная, та самая, надо думать, что привязалась к Лиле…
— Да отпустите вы меня, ради бога! — отбивалась мать. — Неужели не видите, что я старая женщина!..
Дежурная отстала, поспешила, наверно, вниз жаловаться начальству на жильца 413-го номера, к которому гости ходят без пропусков… Нас она не заметила. Я встал и сказал Татьяне: «Пойдем!» Она не из трусливых, но тут задрожала, как будто я ее не к своему отцу родному, не к своей матери родной приглашал, а на удаление зуба к зверю дантисту… Мы опять вернулись в номер. Дверь была открыта. Мать стояла спиной к нам. По ее голосу сразу понял, что она в том состоянии, когда плохо понимает, что говорит и делает, на грани истерического срыва…
— Где он, Леонид? — услышали мы. — Не вздумай соврать, что его здесь не было! Я знаю, что он здесь. Я могла бы прийти ночью и застала бы его у тебя!
— Ночью его не было, Ира, — ответил отец.
Она не обратила внимания на его слова…
— Я знаю, что он живет у тебя давным-давно, Леонид! Его нет дома уже пять лет! Он улетел тогда с тобой из Свердловска, да, да! и с тех пор я одна, как перст! И я прекрасно понимаю, Леонид, что он у тебя ищет и находит. Он ищет избавления от меня, потому что я для него — это слезы, нотации, комендантский час, военное положение, цензура и трибунал — так он считает, Леонид, а ты, Леонид, — это вседозволенность, вот что он почуял давным-давно! В твоем номере он может ходить из угла в угол, как безумный чемпион мира по ходьбе, и никто ему не скажет, что швы еще не окрепли и даже не сняты! Где он?
— Сейчас позову.
Но она опять не услышала. А мы с Татьяной, стоя в трех шагах сзади, не могли двинуться с места, точно загипнотизированные ее взвинченным монотонным голосом.
— …и, кажется, я могла бы надеяться, Леонид, хоть сейчас, хоть один раз в жизни, что ты мне поможешь. Но ты, наоборот, подбиваешь его на новые подвиги, соблазняешь своей распутной свободой… и тебе плевать, что я могу оказаться в больнице, потому что я больна, Леонид, и только сослуживцы будут меня навещать, а он будет мотаться бог знает где, в какой-нибудь такой дали, что даже на похороны мои не успеет приехать, ясное дело, не успеет!
— Ира!
— Больше всего я опасалась, Леонид, что наступит время, и он пойдет по твоей дорожке!
— Знаешь, он не пошел по моей дорожке. Он пошел по своей, — примирительно произнес отец.
— Это страшно несправедливо, Леонид! — продолжала мать как заведенная, как будто с закрытыми глазами. — Ведь это не ты сидел у его кровати по ночам, когда он болел и чуть не умер… не ты его выхаживал, не ты над ним трясся… все, что он получал от тебя, это твои денежные подачки, да и то потому, что я их требовала, а то бы и этих денег не видать! Я его вырастила, а не ты… и вот ты являешься, как всегда молодой, полный сил… являешься на готовое… а я живу только уколами и лекарствами, разве это справедливо?
— Что ты от меня хочешь, Ира? Чтобы я умер? — тоскливо спросил отец.
— Да уж лучше бы ты умер, когда он был маленьким! — безжалостно выкрикнула мать. — Говори, где он!
— Тут мы, тут… — прошептал я осипшим голосом.
Мы сдвинулись с места, вошли в номер; я держал Татьяну под руку. Отец стоял у окна, сам на себя не похожий, с перекошенным каким-то лицом. Лиля сидела на уголке тахты бледная, как малокровный ребенок. Мать обернулась и негромко охнула. Что она увидела на наших лицах? Приговор себе, что ли? Или в том, как мы вошли, плечом к плечу, неразрывные и неразделимые, точно один человек, чувствовалась безмолвная угроза тем, кто встанет на нашем пути? Не знаю. Но что-то же она разглядела сразу — пугающее и непоправимое, как, предположим, клеймо на лбу, какие раньше ставили безнадежным преступникам… Мать отступила в сторону, попятилась, и я услышал ее мысленное: «Неужели?» — и сказал ей мысленно: «Да,
