мама, да!», а Татьяна мысленно подтвердила: «Это правда, Ирина Дмитриевна», а отец, приняв наше безмолвие за испуг или слабость духа, вдруг свирепо рявкнул:
— Вот смотри! Вот они! Кого здесь опекать? По кому плач? Жизнеспособная супружеская пара, черт побери!
Все-таки мы с Татьяной, а затем и мать, вышибли его из колеи — он сорвался, вроде того, как иногда со звоном слетают с колок гитарные струны.
— Ирина Дмитриевна, — сказала Татьяна, принимая удар на себя. — Мы с Костей зарегистрировались, это правда. Нас можно поздравить.
— Да, черт побери! — повторил отец. — Я лично поздравляю.
У матери с всхлипом, протяжно вырвалось:
— Господи! Я знала, что этим кончится. — И с новым всхлипом: — И ты им позволил, Леонид?
Она говорила о нас в третьем лице, будто мы были где-то далеко за тридевять земель, а не рядом с ней.
— А как, интересно, я мог запретить им? Каким образом? Отобрать у них паспорта? Заковать в кандалы? Избить до полусмерти? Как, интересно? И почему я должен им запрещать? Какое у меня на это право? Нет у меня такого права, черт побери. И у тебя тоже.
Мать прислонилась спиной к стене. Глаза у нее были какие-то мутные, невидящие, а голос упал до шёпота:
— И вы даже не посоветовались со мной?..
— Ирина Дмитриевна! — вырвалась вперед Татьяна, опережая меня. — Как мы могли с вами советоваться, вы подумайте! Ведь тогда Костя никогда не был бы женат.
— Замолчи, — приказал я.
— Что?!
— Замолчи.
Матери было дурно; лицо у нее посерело. Отец схватил графин и налил воды в стакан, но она оттолкнула его руку.
— Это несправедливо! — сильно сказала мать.
Я бросился к ней. Однажды у нее уже был сердечный приступ; это случилось прямо в магазине, около прилавка, но тогда она, отдышавшись, сумела сама дойти домой… Я подхватил ее под мышки; у нее подкосились ноги, и она начала оседать вдоль стены. Отец тоже подскочил, и мы вдвоем перенесли ее на тахту. Татьяна уже звонила по телефону, перепугано кричала: «Приезжайте быстрей… Здесь женщине плохо…» Лиля, вскочив с тахты, потерянно забилась в угол около торшера. Все мгновенно изменилось, будто по чьей-то сильной и злой воле: дунул порыв ветра, потемнело, кажется, даже прогрохотал далекий гром… так мне показалось. «Ивакина! Ивакина! — кричала Татьяна по телефону. — Сколько лет? Сколько лет, Костя?» — «Сорок три», — быстро и глухо ответил за меня отец.
Мать тяжело дышала с закрытыми глазами. Я схватил ее сумочку и высыпал все, что там было — деньги, гребенку, ключи, заводской пропуск, письмо какое-то, — на стол. Я думал, что есть валидол, но лекарств никаких, кроме но-шпы, не оказалось. Вообще-то я знаю, теоретически знаю, что надо делать в таких случаях. Не потому ли я пошел в медицинский (сам себе в этом не признаваясь), чтобы рядом с матерью был домашний врач? Но сейчас я растерялся, поплыл, как на экзаменах… Отец сообразил быстрей, чем я: в гостинице могла быть аптечка. Он выбежал из номера.
Я наклонился над матерью. Меня трясло. Я бормотал:
— Мама, слушай… Никуда я не уеду. Ты что, поверила, что я уеду? Никуда я не уеду. Никогда в жизни, слышишь? Танька, скажи!
И Татьяна заверещала не своим голосом: ну, конечно, нет! конечно же, нет, Ирина Дмитриевна! — как будто такие утешения снимают боль в сердце. Лиля юркнула в ванную комнату. Она хоть этим хотела помочь — не маячить на глазах у матери.
Отец возвратился с таблеткой валидола. Он приподнял голову матери; движения у него были твердые, точные…
— Уйди, Леонид, — прошептала мать.
В дверь сильно застучали; вошли двое: мужчина и женщина в белых халатах. Оперативно приехали, страшно оперативно!
Отец тоже хотел поехать в больницу, но я ему сказал: нет! И еще сказал, когда залазил в фургончик «скорой», куда на носилках уложили мать: «Молись богу, чтобы все обошлось! Слышишь?» И Татьяне я запретил ехать; никого не хотел видеть рядом.
17
Дальше все закрутилось как на убыстренной скорости — будто пластинку, рассчитанную на тридцать шесть оборотов, запустили на семьдесят восемь.
В ту ночь я не заснул ни на час, и Татьяна тоже. Она меня успокаивала, Танька, как могла (но что толку!), и в конце концов, на меня глядя, сама раздергалась как невропатка. Несколько раз я звонил в больницу, откуда меня днем выгнали, и дежурная только одно твердила: положение тяжелое… но я и без нее знал, что положение тяжелое… Затем позвонил отец (он сам связался с больницей) и чужим, незнакомым голосом сказал:
— Плохо с матерью, Костя, — и, помолчав, добавил: — Послушай. Мы сейчас приедем с Лилей. Ты не против?
— Не вздумай. Не пущу, — только и сказал я, бросив трубку. Потом Поля. Потом Любомиров. А впрочем, все было не так.
Не та последовательность.
Татьяна рассказывала, что, когда я уехал на «скорой» с матерью, в номере появился Любомиров. Я думаю, что после нашей беседы он на третьей скорости рванул к нам домой, не застал там мать и, поколесив по городу, вырулил к гостинице. Наверно, у него были самые лучшие намерения: побеседовать со своим институтским дружком, забыв старые обиды, затем подвезти мать (и, возможно, меня) до дому — короче, сгладить остроту ситуации, как он это умеет. Но вышло по-иному. Узнав о том, что произошло, Любомиров вдруг молча кинулся на отца. На что он рассчитывал — непонятно, при его-то хилости и тщедушности. И вообще, едва ли отец хоть раз в жизни допустил, чтобы его кто-то ударил. Он мигом скрутил дружка и усадил в кресло… По словам Татьяны, он рассердился не на шутку — я думаю, не потому, что Любомиров на него кинулся, этого он мог ожидать еще двадцать лет назад… но ведь все произошло в присутствии Лили и Татьяны, вот что его взбесило.
— Хочешь, вмажу? — по-молодому спросил отец, стоя перед поверженным в кресле Вадимом Павловичем. Тот хватал ртом воздух, ему самому медицинская помощь не помешала бы.
— А вы выйдете! — крикнул отец Лиле и Татьяне. — У нас разговор. Мы давние друзья, черт побери. Есть что вспомнить.
Жаль, меня не было рядом; уж я бы не вышел, нет, и еще неизвестно, чью бы сторону взял в этой драчке. Но они, Лиля и Таня, выскочили из номера как ошпаренные — ну, Татьяна ладно, а этой Лиле за что достается, за какие грехи? Отпуск называется, медовый месяц!
Так что беседа бывших друзей осталась неизвестной, и она была краткотечной — минут десять, не больше. Любомиров вышел из номера с таким лицом, точно надышался угарного газа, неверными, слепыми шагами. Странно, что он не попал в аварию на своем драндулете, когда после этой беседы помчался в больницу.
Едва он ушел, Лиля бросилась в номер, а Татьяна за ней. Отец стоял у окна; он даже не обернулся. Лиля кинулась к нему, обняла за плечи и зашептала быстро, взахлеб: «Леня, я тебя очень люблю, очень люблю…» — точно этими словами хотела спасти его и себя. А отец глухо ответил: «Знаю, Лиля. Спасибо».
Оба они забыли о Татьяне, не замечали ее.
Отец взял Лилю за руки. Он сказал медленно и угрюмо:
