Интересно, пойдет ли сегодня со мной Джули? Раньше мы каждое утро выходили из дома вместе, но теперь она старалась на людях со мной не появляться. Я продолжал подбрасывать яблоко, воображая, что всех очень смущаю. Мать подняла голову и смотрела прямо на меня.
— Пойдем, Джули, — произнес я наконец.
Джули подлила себе чаю.
— Мне еще нужно кое-что сделать, — твердо ответила она. — А ты иди.
— А ты, Сью?
— Я попозже, — не отрываясь от книги, пробормотала младшая сестра.
Мать мягко напомнила, что я не позавтракал, но я уже мчался через холл. Хлопнул со всей силой входной дверью и выскочил на дорогу.
Наш дом когда-то стоял на улице среди таких же обжитых домов. Но теперь квартал превратился в пустырь, на котором сквозь проржавевший мусор пробивалась жгучая крапива. Другие дома снесли, чтобы строить здесь шоссе, которое так и не построили. Порой ребята из многоэтажек приходили на пустырь поиграть, но обычно они шли к заброшенным блочным домам чуть дальше по дороге, где можно было полазать по опустевшим квартирам и найти что-нибудь интересное. Один дом они как-то раз подожгли — и, кажется, никто этого не заметил. Наш дом отличался от других — старый и большой, немного похожий на замок, с толстыми стенами, низкими окнами и зубчатой каймой над входной дверью, всем своим обликом напоминавший угрюмого, задумавшегося человека.
Никто никогда к нам не приходил. Ни у матери, ни у отца, когда он был жив, друзей не было. Все наши дедушки и бабушки давно умерли. У матери были какие-то дальние родственники в Ирландии, но она много лет их не видела. Пара друзей была у Тома. Иногда он играл с ними на улице, но приводить их в дом мы не разрешали. Даже молочник по нашей дороге не ездил. Насколько мне помнится, последними нашими «гостями» были санитары «скорой помощи», которые увезли отца.
Я перешел через дорогу и постоял несколько минут, размышляя, не вернуться и не извиниться ли перед матерью. Уже готов был повернуть назад, но в этот миг дверь отворилась и на улицу выскользнула Джули в черном габардиновом пальто с туго затянутым поясом и поднятым воротником. Она быстро повернулась, чтобы поймать дверь, прежде чем та хлопнет, — пальто, верхняя и нижняя юбки, как им и полагалось, взметнулись вокруг ее ног. Меня она пока не видела. Я смотрел, как она закидывает на плечо рюкзачок. Джули умела бегать быстрее ветра, но ходила словно во сне — убийственно медленно, выпрямив спину, всегда по прямой. Часто казалось, что она погружена в глубокую задумчивость, но, если спросить, начинала уверять, что вовсе ни о чем не думала.
Меня она не видела, пока не перешла через дорогу, а увидев, полуулыбнулась, слегка надула губы и не сказала ни слова. От ее молчаливости мне всегда было не по себе, но стоило сказать ей об этом — она смеялась и звонким музыкальным голосом уверяла, что, наоборот, это она всех боится. И верно, Джули на самом деле была робкой, ходили слухи, что всякий раз, отвечая в классе, она заливается краской. Однако была в ней какая-то спокойная сила и отстраненность, она жила в ином, отдельном от нас мире — мире прекрасных людей, знающих, что они прекрасны.
Я шел рядом с ней, она молчала, сжав губы и глядя вперед, выпрямив спину, словно по линейке. Ярдов через сто наша дорога впадала в другую улицу. Здесь осталось несколько домов с верандами. Остальные, как и все дома на соседней улице, снесли, чтобы выстроить четыре двадцатиэтажных великана. Многоэтажки стояли на растрескавшемся асфальте, сквозь который пробивались сорняки. Выглядели они еще старше и угрюмее, чем наш дом. Бетонные стены сплошь покрыты почти черными пятнами сырости, которые никогда не высыхали. Когда мы с Джули дошли до конца нашей дороги, я схватил ее за руку и сказал:
— Эй, мисс, берегите рюкзак!
Джули вырвала руку и все так же молча пошла дальше. Я вприпрыжку забежал вперед и преградил ей дорогу. Ее молчание усиливало мою неуверенность.
— Кошелек или жизнь!
Джули прикрыла глаза и, не ответив, двинулась дальше.
— Что такое? — перестав дурачиться, спросил я нормальным голосом.
— Ничего.
— Ты сердишься?
— Да.
— На меня?
— Да.
Я на миг запнулся, а Джули уже отдалилась от меня, поглощенная какими-то своими мыслями.
— Из-за мамы? — спросил я.
Мы шли сейчас мимо первой многоэтажки. В холле — мы видели через окно — собралась у лифта компания ребят не из нашей школы. Они стояли молча, прислонившись к стенам: должно быть, ждали кого- то.
— Тогда я вернусь, — сказал я и остановился.
Джули пожала плечами и нетерпеливо махнула рукой, показывая, что ждать меня не будет.
На обратном пути я встретил Сью. Она шла, уткнувшись в книгу, школьный рюкзачок аккуратно висел за спиной. Чуть поодаль шагал Том. По лицу его было видно, что из дому он вышел обиженным.
Со Сью мне было легче. Она на два года меня моложе, и если у нее и были свои секреты, меня они не пугали. Однажды я увидел у нее в спальне лосьон для выведения веснушек. Лицо у Сью было вытянутое, с тонкими чертами, прямые волосы, высокий лоб, бесцветные губы, небольшие, как будто вечно усталые глаза в окружении бледных, почти невидимых ресниц. Порой она в самом деле напоминала девочку- инопланетянку. Мы не остановились, но, когда я проходил мимо, Сью подняла глаза от книги и сказала:
— Ты опоздаешь.
— Забыл кое-что, — пробормотал я.
Том, погруженный в собственные мрачные мысли, меня не заметил. Сообразив, что Сью взяла его с собой, чтобы избавить маму от необходимости вести его в школу, я почувствовал себя виноватым и зашагал быстрее.
Обойдя дом, я увидел в окне кухни мать. Окруженная четырьмя пустыми стульями, она сидела за столом, заставленным грязной посудой. Прямо перед ней стояла моя нетронутая тарелка с овсянкой. Одна рука лежала на коленях, другой она оперлась о стол так, словно хотела положить на нее голову, да забыла. Рядом с рукой — плоская черная коробочка с таблетками. В лице ее смешались черты Джули и Сью. Гладкая кожа, высокие скулы. Каждое утро она рисовала у себя на губах идеальную дугу ярко-красного цвета. Но глаза ее, утопленные в темной, испещренной морщинками коже, запали так глубоко, что, казалось, она смотрит на мир из какого-то темного колодца. Густые темные кудрявые волосы она стягивала в узел на затылке. Иногда по утрам я находил в унитазе прядь ее волос и всегда смывал ее, прежде чем сделать свои дела. Вот она встала и, повернувшись ко мне спиной, принялась убирать со стола.
Однажды, когда мне было восемь лет, я прогулял школу, прикинувшись больным. Мать не стала меня разоблачать. Она переодела меня в пижаму, уложила на диван в гостиной и укрыла одеялом. Мать прекрасно понимала, что я хочу побыть с ней наедине, пока отца и сестер нет дома. Может быть, ей и самой было одиноко. Я пролежал в постели до вечера, наблюдая за тем, как она делает разные домашние дела, а когда она выходила из гостиной, внимательно слушал. Меня поразил очевидный факт ее независимого существования. Она продолжала жить, даже когда я уходил в школу. Что-то делала. Вообще все было так, как обычно бывает без меня. Это меня поразило, но тогда в этом осознании не было боли. Теперь же, когда я увидел, как она, согнувшись, сметает яичную скорлупу со стола в мусорное ведро, та же простая мысль принесла с собой страх в невыносимом сочетании с чувством вины. Она — не моя выдумка, с которой можно поиграть и бросить.
Потянувшись за пустой бутылкой молока, она вдруг повернулась к окну. Я поспешно отступил и бросился бежать. Позади открылась дверь черного хода, я услышал свое имя, даже увидел краем глаза, как она выходит из-за угла. Она снова позвала меня, но я уже выбежал на улицу. Всю дорогу я бежал бегом, и мне казалось, что вслед летит ее голос:
— Джек! Джек!
Сью я нагнал у самых школьных ворот.
