– Ты только что приехал, не имеешь опыта, имей терпение, пока поймешь, на каком ты свете.
И мастер дошел искать счастья.
Однажды в сумерках, в ненастную погоду, когда зеленоватый отблеск бросали на снег фонари, Яков, бредя по Плосскому, наткнулся на человека, который лежал ничком на утоптанном снегу. Перед тем как его перевернуть, минуту он сомневался, боясь угодить в историю. Человек этот был толстый лысый русский, лет шестидесяти пяти, меховая шапка валялась в снегу, снег был в усах, лицо пошло сизыми пятнами. Он дышал, и от него воняло спиртным. Мастер сразу заметил черно-белую бляху, пришпиленную к пальто, с двуглавым орлом Черной Сотни. Пусть сам управляется, подумал Яков. В испуге он добежал до угла, потом побежал обратно. Схватил антисемита под мышки, поволок к двери дома, возле которого тот рухнул, и тут услышал крик. Девушка в зеленой шали поверх зеленого платья неловко бежала к ним. Сперва он подумал, что это хромая девочка, потом разглядел, что это молодая женщина с увечной ногой.
Она опустилась на колени, стряхнула с лица толстяка снег и, тормоша его, выговорила, задыхаясь:
– Папа, вставайте! Папа, нельзя так!
– Мне бы надо за ним присмотреть, – сказала она Якову, прижимая к груди кулачки, – он за этот месяц второй раз на улице падает. Когда напивается в кабаке, это просто невозможное дело. Будьте добры, сударь, помогите мне его отнести домой. Мы живем совсем близко отсюда.
– Ноги ему держите, – сказал Яков.
С ее помощью он не пронес, а скорей проволок толстого русского до трехэтажного желто-кирпичного дома с навесом из кованого железа над дверью. Девушка кликнула швейцара, и вместе с мастером – девушка ковыляла рядом – они понесли толстого вверх по лестнице в просторную, богато обставленную квартиру первого этажа. Его положили на кожаный диван возле кафельной печки в спальне. Стал лаять и зарычал на мастера пекинез. Девушка взяла собачку на руки, отнесла в другую комнату и тотчас вернулась. Пекинез пронзительно верещал из-за двери.
Когда швейцар снимал с господина мокрые сапоги, тот шелохнулся и застонал.
– С Божьей помощью, – пробормотал он.
– Папа, – сказала дочь, – мы должны поблагодарить этого доброго человека, который помог вам в несчастье. Он вас нашел ничком в снегу. Если бы не он, вас бы занесло.
Отец приоткрыл слезящийся глаз.
– Благодарение Господу. – Он перекрестился и тихо заплакал. Она тоже перекрестилась и промокнула глаза платком.
Она расстегивала на отце пальто, а Яков, вдохнув про запас теплого воздуха, вышел из квартиры и пошел вниз по ступеням, радуясь, что унес ноги.
Девушка окликнула его сверху резким, тонким голосом и быстро заковыляла следом, держась за перила. Лицо у нее было жесткое, и жадные, ищущие были зеленые глаза. На вид лет двадцати пяти, худая, с длинной талией, густые русые волосы распущены по плечам. Не то чтобы хорошенькая, но и не сказать, что дурнушка. Но хотя пожалел бедную хромоножку, он вдруг испытал к ней странное отвращение.
Она его спросила, кто он, как-то не глядя, опустив веки, потом взглянула прямо ему в глаза. Посмотрела на мешок с инструментом у него за плечом.
Он мало что ей сказал: он нездешний, недавно из дальней губернии. Тут только он догадался снять шапку.
– Приходите завтра, прошу вас, – сказала она. – Папа говорит, что хотел бы вас отблагодарить, когда ему полегчает, а скажу вам откровенно, вы можете ждать не одних благодарных слов. Мой отец – Николай Максимович Лебедев, он почти отошел от дел… то есть он совсем было отошел, но ему пришлось принять на себя дело брата по его смерти… А я Зинаида Николаевна. Прошу вас, зайдите к нам завтра утром, когда папа придет в себя. Обычно он в это время особенно мил, хотя никогда уже он не бывает так мил, как до смерти бедной мамаши.
Яков, не назвавшись, сказал, что придет утром, и с ней простился.
В каморке в квартире Аарона Латке он раздумывал, что бы могло это значить – «вы можете ждать не одних благодарных слов». Явно она имела ввиду какое-то вознаграждение, рубль-другой, ну пять, если повезет. Должен ли он принимать вознаграждение из рук откровенного ненавистника евреев? Ни на единую минуту он не чувствовал себя спокойно ни в присутствии старика, ни с его дочерью. Значит, лучше вообще не ходить – или выложить, перед кем богатей в долгу, и уйти. Но разве этого ему хотелось? Яков весь истерзался от мыслей, и двуглавый орел с пуговицы смотрел ему в оба глаза. Спал он плохо и проснулся с новой мыслью. Чем плохи эти рубль-два, если они поддержат жизнь еврея? Можно ли дождаться большей пользы от антисемита? Он вспомнил русскую пословицу: «Не зная броду, не суйся в воду», но все же решил пойти, попытать удачу, не то – как же узнать, что творится на этом свете?
И он вернулся в тот дом, без мешка с инструментом, хотя приодеться не мог, да и не хотелось ему. Зинаида Николаевна, в вышитой крестьянской рубахе и юбке, с двумя зелеными лентами в волосах и снизкой желтых стекляшек на шее, провела его к отцу в спальню. Николай Максимович в просторном ватном шлафроке с меховым воротником сидел за столом подле занавешенного окна перед большой распахнутой книгой. На стене у него за спиной висела большая таблица в форме дерева, большими белыми значками на самых толстых черных ветвях доказывавшая происхождение Николая Второго от Адама. Портрет царя, сидящего с царевичем на коленях, висел над таблицей. Было чересчур жарко натоплено. Собачонка ворчала на мастера и была выдворена с помощью кухарки в соседнюю комнату.
Николай Максимович тяжело поднялся – старик в морщинах, с красными печальными глазами – и непринужденно приветствовал Якова. Мастер, помня про его черносотенного орла, испытывал презрение к нему – и в какой-то мере к себе. Ему стиснуло горло. Он не дрожал, но чувствовал, что вот-вот задрожит.
– Николай Максимович Лебедев, – сказал толстый русский, протягивая пухлую руку. На животе у него висела тяжелая золотая цепочка от часов, халат был обсыпан перхотью.
Яков, после легкой запинки, пожал протянутую руку, отвечая, как и задумал:
– Яков Иванович Дологушев.
Назови он свое настоящее имя, о вознаграждении бы не могло быть и речи. И все-таки ему стало стыдно, он даже вспотел.
Зинаида Николаевна хлопотала возле самовара.
Отец ее указал мастеру на стул.
– Я весьма вам обязан, Яков Иванович, – сказал он, снова садясь. – Я поскользнулся – не иначе под снегом был лед. Вы были очень любезны, что пришли мне на помощь, – не каждый бы стал утруждаться. Некогда, при совсем иных обстоятельствах… я стал пить после смерти ненаглядной супруги моей, женщины редких достоинств… Зина может вам подтвердить истинность моих слов… я упал без памяти в результате болезни на Фундуклеевской, прямо против кофейни, и пролежал на тротуаре с окровавленной головой невесть сколько времени, покуда кто-то – в данном случае это была женщина, потерявшая сына при Порт- Артуре, – благоволил оказать мне помощь. Люди нынче куда меньше озабочены делами ближних, чем в былые времена. Угасло религиозное чувство, и доброта стала редкостью в мире. Истиной редкостью, могу вас уверить.
Яков, в ожидании, когда же он перейдет к вознаграждению, вытянулся на стуле.
Николай Максимович оглядел потертый тулуп Якова. Вынул табакерку, зарядил обе ноздри, смачно высморкался в белый большой платок, дважды чихнул, потом, после двух тщетных попыток сумел-таки сунуть табакерку обратно в карман шлафрока.
– Дочь мне сказала, вчера при вас был мешок с инструментами. Каково ваше ремесло, позвольте спросить?
– Починки и прочее-разное, – сказал Яков. – Крашу, плотничаю, крыши стелю.
– Вот как? И сейчас вы при деле?
Мастер, не подумав, сказал, что нет.
– Откуда вы, простите мне нескромный вопрос? – сказал Николай Максимович. – Я потому спрашиваю, что я человек любопытный.
– Из провинции, – ответил Яков после легкой запинки.
– Ах, в самом деле? Селянин? И отлично, смею вам доложить. Кто станет отрицать сельские добродетели? Я сам из-под Курска. В свое время сено вилами ворошил. К нам в Киев на богомолье?
