и могут в несколько мгновений быть пущены в дело. Таким образом, мы не можем быть застигнуты врасплох. Во всяком случае нам будет полезно не слишком удаляться от этой комнаты: критический момент может наступить внезапно и неожиданно.
Низкое, широкое окно выходило на балкон. Отсюда нам открывался тот же вид, которым мы уже любовались из кабинета. Я поглядел в окно, но нигде не заметил чего-либо необыкновенного. Передо мною мягкими извивами спускалась дорога по холму. По ней медленно поднимались дрожки — один из тех допотопных пережитков, которые можно найти ещё только в немногих деревнях. Внизу подальше я заметил няню, катившую перед собой детскую коляску и ведшую рядом с собой за руку другого ребёнка. Поднимавшиеся над кровлями синеватые клубы дыма придавали широкому ландшафту отпечаток успокоительного порядка и уютного благополучия. Нигде, ни на синем небе, ни на залитой солнечным светом земле, не видно было признаков надвигавшейся катастрофы. Жнецы опять появились на полях, а играющие в гольф группами по два и по четыре человека бегали по площадкам. В голове у меня происходило такое странное смятение, а раздражённые нервы были так напряжены, что равнодушие этих людей показалось мне поразительным и непостижимым.
— Люди эти, кажется, чувствуют себя превосходно, — сказал я, указывая на площадку для гольфа.
— Играли вы когда-нибудь в гольф? — спросил лорд Джон.
— Нет, не играл.
— Ну, юноша, если вам когда-нибудь придётся играть в гольф, то вы узнаете, что настоящий игрок, раз уж он начал игру, может быть остановлен разве что трубным гласом страшного суда. Слышите? Телефон опять зазвонил!
Время от времени пока мы завтракали и после пронзительный звон призывал профессора к аппарату. В нескольких словах сообщал он нам потом новости, какие узнавал. Ещё никогда не приходилось слышать о таких потрясающих событиях. С юга подкрадывалась гигантская тень, подобно чудовищной волне уничтожения. Египет прошёл через безумие и уснул. В Испании и Португалии неистовые бои между клерикалами и анархистами стихли в безмолвии смерти. Из Южной Америки уже не приходило никаких телеграмм. В южных частях Северной Америки население после ужасающих битв на почве расовой вражды вымерло от яда. Севернее, в окрестностях Мерилэнда, его действие пока ещё обнаруживалось в незначительной степени, в Канаде почти совсем не обнаруживалось. Зато Бельгия, Голландия и Дания были одна за другою поглощены потоком. Отчаянные крики о помощи неслись со всех сторон к научным центрам, к знаменитым химикам и врачам, — мольбы о советах и о спасении. Астрономов также засыпали вопросами. Но ничего уже нельзя было сделать. Явление это было всеобщим и находилось вне пределов человеческой науки и власти. То была смерть — безболезненная, но неотвратимая, для старых и молодых, для больных и здоровых, для бедных и богатых, и не было от неё спасения. Таковы были новости, которые мы узнавали из отрывочных, отчаянных телефонных сообщений. Большие города уже знали об ожидавшей их участи и, насколько мы могли судить, готовились к ней со смирением и достоинством.
Всё ещё видели мы внизу перед собою крестьян и спортсменов, занятых своими делами, беспечных, как бараны под ножом резника. Это казалось невероятным. Но откуда могли бы они это знать? Это на всех нас надвинулось с чудовищной, исполинской быстротою.
Только что пробило три часа пополудни. В то время как мы смотрели в окно, невидимому, распространился какой-то слух, потому что жнецы убегали с полей, игроки в гольф скрывались в зданиях клуба: они бежали, словно спасались от надвигающейся грозы. Мальчишки, подбирающие мячи, неслись за ними. Несколько человек всё же продолжали ещё игру. Няня повернула обратно и торопливо толкала свою коляску в гору. Я заметил, что рука у неё была прижата ко лбу. Дрожки остановились, и усталая лошадь опустила морду до колен. Так она, казалось, уснула.
Над нами простиралось тёмно-синее небо в сияющей летней красоте; несколько лёгких белых облачков плыли по необъятному своду. Если роду человеческому предопределено было сегодня умереть, то это была, во всяком случае, красотою осиянная смерть. Впрочем, как раз эта кроткая прелесть природы своим контрастом с надвигавшимся страшным событием сообщала всему особенно жуткий отпечаток. Ведь жизнь, из которой так скоро и безжалостно грозил нас вырвать рок, была такою мирной и радостной!
Я уже сказал, что телефон опять позвонил. Вдруг до меня донёсся из гостиной громовый голос Челленджера.
— Мелоун! — крикнул он. — Вас просят к аппарату.
Я быстро подбежал к телефону и узнал голос Мак-Ардла. Он вызывал меня из Лондона.
— Это вы, мистер Мелоун? Здесь, в Лондоне, творится нечто невероятное. Ради бога, спросите профессора Челленджера, какие предлагает он средства спасения.
— Он ничего не может предложить, мистер, — ответил я. — Он считает кризис всеобщим и непреложным. Мы тут немного запаслись кислородом, но это может отсрочить для нас катастрофу только на несколько часов.
— Кислород! — испуганно крикнул он. — Уже нет времени достать кислород. Со времени вашего отъезда редакция превратилась в настоящий сумасшедший дом. Половина служащих теперь лишилась сознания. Я сам от усталости с трудом могу передвигаться. Из моих окон я вижу валяющиеся на Флит-стрит груды людских тел. Движение в городе прекратилось совершенно. Судя по последним телеграммам, весь мир…
Его голос понизился до шёпота и замер, наконец, совершенно. Спустя мгновение, я услышал в телефон глухой удар, как если бы голова его со стуком упала на письменный стол.
— Мистер Мак-Ардл! — крикнул я. — Мистер Мак-Ардл!
Никакого ответа. Вешая трубку, я знал, что услышал его голос в последний раз.
В тот миг, когда я сделал шаг в сторону от телефона, накатило это и на нас. Мы были как пловцы, по плечи стоящие в воде, когда их вдруг хватает набежавшая волна и они в неё окунаются с головою. Словно незримая рука медленно взяла меня за горло, сжала его и мягко, но неумолимо принялась выжимать из меня жизнь. Я чувствовал в груди невероятный гнёт, голову точно стягивал обруч, в ушах шумело, а перед глазами проносились страшные молнии. Я, шатаясь, поплёлся к перилам лестницы. В тот же миг мимо меня ринулся Челленджер, ярясь и сопя, как раненый буйвол. Он производил страшное впечатление своим багровым опухшим лицом, выпученными глазами и всклокоченными волосами. Свою хрупкую жену, по- видимому лишившуюся сознания, он нёс на плече и так взбегал, спотыкаясь и шатаясь, по лестнице. Карабкаясь и скользя, тащась вперёд только благодаря своей силе воли, он выбрался, наконец, из смертоносной атмосферы и прибыл в гавань временного благополучия. Следуя его примеру, я тоже собрался с последними силами. Шатаясь, падая и цепляясь за перила лестницы, я тащился вперёд, пока не упал без сознания ничком на последней ступени. Лорд Джон ухватил меня железной рукою за воротник, и мгновением позже я лежал на ковре в будуаре, на спине, неспособный пошевельнуться или проронить слово. Рядом со мною лежала жена профессора, а в кресле у окна прикорнул Саммерли, съёжившись, поникнув головою почти до колен. Словно во сне видел я, как Челленджер медленно полз по полу на четвереньках, похожий на гигантского жука, и в следующее мгновение я услышал тихое шипенье выходящего из резервуара кислорода. Челленджер принялся его жадно вдыхать, затягиваясь глубоко и долго; с громким бульканьем всасывали его лёгкие животворящий газ.
— Действует! — крикнул он, торжествуя. — Моё предположение оправдывается!
Он опять стоял на ногах, прямой и сильный. Подбежал к жене с резиновым шлангом в руках и поднёс трубку к её рту. Через несколько секунд она простонала, зашевелилась и, наконец, приподнялась. Он бросился ко мне, я и почувствовал, как жизненный ток снова заструился у меня по жилам. Разум говорил мне, что это только короткая передышка, и всё же, как ни легкомысленно мы говорим обычно о цене жизни, теперь мне каждый лишний час жизни казался бесценным. Никогда ещё не испытывал я такой напряжённой чувственной радости, как при этом оживлении. Тяжесть покидала мою грудь, обруч вокруг черепа разжимался, сладостное ощущение покоя и освобождения овладевало мною. Я лежал и наблюдал, как Саммерли начинал приходить в себя под влиянием живительного средства. Наконец, очнулся и лорд Джон. Он вскочил и подал мне руку, чтобы поднять меня, а Челленджер поднял и положил на диван свою супругу.
— О, Джордж, как я жалею, что ты меня разбудил! — сказала она, держа его за руку. — Ворота смерти действительно затянуты великолепными, сверкающими завесами, как ты говорил. Чуть только проходит ощущение удушья, всё становится
