похоронен под танцевальной площадкой». – Иерусалимское кладбище думают превратить в Парк культуры и отдыха.
– А я с дедом на колокольню лазил, звонил.
– То-то я иду и слышу что-то знакомое, – разговор отца с маленьким сыном.
Рукопись «Бессмертие» он забросил в чулан, ее там медленно пожирали мыши.
«Я тебя растила, но не сберегла, а теперь могила будет жизнь твоя, – Иерусалимка, надписи на камне. – „Белые лодки на том берегу. Жить не хочу, плыть не могу“. „Греховен был. Смиренен был? Едва ли. Зачем же вы меня так долго отпевали?“.
«Станислав Григорьевич вырос, получил образование, обзавелся семьей и работой». «Амурская правда», 27 августа.
Демагог Пертцик: «Студент не должен страдать политическим насморком».
«Эдик, не составите ли Вы мне компанию в туалет сходить?» – студент Гейкер.
Биологи о реакционном вейсманизме – признание наследственности, как решающем факторе в характере индивида.
«В окопах Сталинграда». Некрасов. Пронзительная интонация, таких книг о войне не читал. Все по боку – перечитываю. Снова простреливает насквозь.
Плакат сорвало, а надпись осталась: «Я застраховала свою жизнь. Срок страхования истек, и госстрах выплатил мне договоренную сумму» – второй год этот голый текст висит на широкой стене возле планетария.
Тридцатилетний студент-юрист: «Особенно мне понравилось в кино, как он… этот… преступник… рецидивист… идет… и… видит собаку… А та – раз, навострила уши… Это мне особенно понравилось».
«При переходе из одного века в другой»… – язык лектора.
«Наземным способом» – «Амурская правда».
Надклассовая позиция Павла Викторовича Лобанова: «Я за диктатуру человека над темными силами войны и мракобесия».
Снова на каникулах, перепалка о Маяковском – с Горбылевой. Любовь к Маяковскому – штамп патриотичности. Но почему любовь к Есенину не становится штампом? Я повторил: «Твой Маяковский водил гвоздем по стеклу, звук новый в поэзии, новаторский». Горбылева разозлилась.
Символюк – фамилия.
«Лучше говорить правду, чем быть министром». Жозе.
«Человек или очень счастлив, или очень занят».
Тополь, посаженный мной около баскетбольной площадки перед выпускными, прижился и выбросил два ствола. Раздвоенность тополя – тайный знак будущей моей раздвоенности. Но я хочу быть цельным и крепким.
«Не трогай, нахал! Я партийная женщина, я не позволю»…
Критикесса курит и задирает ногу на ногу, сразу видно – критикесса.
«Ненормальные люди могут быть вполне нормальными сумасшедшими» – лекция по судебной психиатрии.
«Ревность – отягчающий фактор, она свидетельствует о неизжитых буржуазных предрассудках и безусловно свидетельствует не в пользу обвиняемого». – Лекция по уголовному праву. Сижу и думаю о том, как исчезнуть с лекции. Это надо отменить Лермонтова, Толстого, Бунина, если ревность – отягчает совесть человека.
В каморке университетской газеты филолог Вампилов говорит: «В магазинах видели сибирские пельмени „Пафос“„. Никто не поверил, но всем стало смешно. Теперь я этот Пафос прикладываю ко всему подряд – тополя шумят с пафосом, с пафосом иду в кино, прическа новая «Пафос“…
«Как же им не откроешь дверь, когда они, желудочники-то, ломятся», – вахтерша в студенческой столовой.
«Ничто государственное мне не чуждо». Керенский.
На круге беристов две лекции Толи Попова по истории философии, умен, дьявол.
Разговор с Демьяненко, она на филфаке, а училась со мной в 9-й школе, но в 10 Б. Я говорю о том, как перевестись на филологический. Люда приносит мне программы по тем предметам, которые придется досдавать. Паникую: может быть, остаться на юридическом, а военка закончится – удрать, чтобы не распределили в прокуратуру или милицию. Нет, буду читать…
Часть II
1960 год
Гавриил Кунгуров занимался историей Албазинской крепости. Я попросил о встрече. Прическа под Алексея Толстого не вызвала у меня почтения. А он кокетничал: «С юридического, батенька, еще не выходило порядочных литераторов». – «Апполон Григорьев». – «Ну, какой же это литератор? Цыганщик». Я сказал дерзость: он, Григорьев, лучше Кунгурова. И мы расстались.
Марк Гортвангер (Сергеев) едет со мной на лекцию в воинскую часть, нас сопровождает лейтенант. У площади Декабристов Сергеев забегает домой, лейтенант торопливо спрашивает, что написал Марк Сергеев, я что-то вру безбожно (не читал).
Мое крещение благополучно, но запала хватает только на полчаса. Мы идем пешком обратно, Сергеев долго говорит о недостатках моей речи, прежде всего она неоптимистична, а надо, чтобы слушатель вдохновился. Но он напишет положительную рецензию, и я в процессе дальнейших чтений наберусь опыта.
Ездил с лекциями в Нижнеудинск и под. Поселок Порог, чудо речка Айса. В Пороге лесоучасток и колхоз. Геологи, застигнутые ненастьем, любители абстрактного искусства, поспорили после лекций. Заезжая изба, одиночество. Вода поднимается в Уде. Не выбраться. Но если ненастье прибавит воды, пороги закроет. Но лодочник Фурзанов, бугай, гоняет и через пороги. Меня отговаривают ехать с ним, утопит. У Фурзанова умирает жена, а он пьет, водит лодку и подолгу сидит с мужиками у клуба. С тоски иду по домам, книжек просить. У соседа богатая библиотека – Блок, Брюсов, Заболоцкий. Оказывается, сын его учится у нас на филфаке.
Поселок Шум. Библиотека при рабочем клубе, ни души. На мой рассказ собралось нехотя человек десять.
Поселок Кирей-Муксут. Пьяненький студент. Дурацкие вопросы о судьбе Маленкова. Ночую у парторга Брянцева, его нет, «пьянствует», – сказала жена. В доме запах кислого, всамделишные коврики, я затосковал по дому, не иркутскому, а по материнскому.
Как я и ожидал, Фурзанов не довез меня до большой дороги. Долго мы (я и прораб лесозавода) идем через поля, залитые полой водой. Стоит высокое солнце. Я читаю стихи на память, прораб радуется, что нет дороги, мы ползем пешком, и я читаю стихи.
Видел босых ребят, как они бродили по холодной ненастной воде, и подумал: не мерзнут. Потом: я совсем забываю детство.
Прораб говорит: лес лучше чем завод.
Воспоминание: голубь, большой брат Вадим. Стеклянная керосиновая лампа. Слепые дожди.
Портрет однокурсника Москвитина: «Бундесверовцы парни здоровые, дерутся прилично, я таких уважаю».
Воспоминание. Школа. Пустой коридор. Доска почета. Инженеры, секретари, учителя. Ни одного рабочего. Стиль Анастасии Степановны Шикониной.
Воспоминание. Сосед – райпрокурор, ходит по двору с плеткой в одной руке и Маяковским в другой. Домработница, красивая тетя Надя, прокурор выдает ее за китайца-приискателя, старика. Сватовство идет через маму. Старик сидит в гостях, курит трубку, пергаментной рукой гладит крутое плечо тети Нади. О, моя родина.
