пока он спал. Голова лежала теперь на мягкой подушке. Он хорошо помнил, что нога, рука и шея были забинтованы. Теперь этого не было. Раньше он лежал обнажённым, теперь был покрыт одеялом или другим каким-то покрывалом, поверх которого лежали его руки.
Впервые он обратил внимание на то, что в помещении, где он находился, было очень тепло. Что-то похожее на лучи Солнца согревало его сверху — это он ясно почувствовал.
Лежать было удобно. Мягкая, упругая постель поддерживала его так равномерно, что почти не ощущалась тяжесть тела. Точно лежал он на поверхности воды.
Все эти перемены, по-видимому, связанные с тем, что он окончательно пришёл в сознание, успокоили его. Больше он ничего не боялся и решил терпеливо ждать, пока кто-нибудь придёт.
Кругом было безмолвно. Ни один, даже самый слабый звук не нарушал тишины, и он ясно слышал биение собственного сердца.
Так проходили часы, дни, недели, месяцы. Он не замечал времени. Как и раньше, оно не существовало для него. Обычно он находился в глубоком сне. Просыпаясь, неподвижно лежал с закрытыми глазами и думал.
Его мысли были теперь настолько ясны, что он мог в подробностях вспоминать различные обстоятельства, при которых впервые потерял сознание, и пытался уяснить себе, где он находится.
Однажды он подумал, что по запаху можно определить, дома он или в больнице, но воздух был очень чист, и никакого запаха он не почувствовал.
И ни разу он не слышал больше звуков.
Часы бодрствования проходили в состоянии беспомощной неподвижности. Он не смог бы определить, сколько времени провёл в полном одиночестве, предоставленный своим беспокойным мыслям.
Одно было несомненно — времени прошло очень много.
Сон его всегда был настолько глубок, что он ни разу не слышал как входили люди, как с его неподвижным телом производили различные процедуры. Ни разу он не проснулся при этом.
Но с каждым днём он чувствовал себя всё лучше и лучше. Если бы не тягостная неподвижность, он мог бы считать, что совершенно здоров, более здоров, чем когда-либо раньше. Его тело, ощутимо для него, наливалось жизнью, энергией и силой.
И вот однажды, когда навязчивый вопрос: «Где же я нахожусь?» — с особой силой завладел его мыслями, а ответа, как и прежде, нельзя было получить, он почувствовал сильное раздражение, стал делать отчаянные усилия, чтобы пошевелиться, и внезапно, совершенно неожиданно… открыл глаза.
В первое мгновение он даже не осознал, что случилось, но в следующее понял…
Ничего увидеть он не успел — свет причинил ему боль, но одно сознание, что он может видеть, может по своему желанию открывать и закрывать глаза, было для него, так долго лежавшего в полной темноте, большим облегчением и радостью.
«Наконец-то!» — подумал он.
Подождав несколько минут, чтобы успокоиться, он медленно и осторожно раздвинул веки.
Это удалось так легко, словно и не было бесчисленных бесплодных попыток.
Сначала свет показался слишком ярким, но он заставил себя долго смотреть сквозь узкую щёлочку, через которую ничего нельзя было рассмотреть. Когда глаза немного привыкли, он раздвинул веки чуть больше.
Он повторял это несколько раз, временами закрывая глаза совсем, чтобы дать им отдых. Было нелегко сдерживать естественное нетерпение увидеть поскорее, но он не поддавался искушению, опасаясь, что поспешность может привести к полной неудаче.
Наконец, когда он решил, что цель достигнута и глаза достаточно привыкли к свету, он позволил себе полностью раскрыть их.
То, что он увидел, наполнило его чувством величайшего удивления.
2
Когда он лежал с закрытыми глазами, ничего не видя, делая частые, но бесплодные попытки разомкнуть непослушные веки, перед ним иногда возникали картины того, что могло окружать его.
И он был убеждён, что обстановка окажется хорошо ему знакомой.
Но вот глаза открыты.
Где же он?
Сразу возникло сомнение — не сон ли? Не во сне ли он видит странную, ни на что известное ему не похожую картину?…
Он лежал на чём-то напоминающем большой турецкий диван, но без валиков. Странное ложе стояло на самой середине огромной, высокой… комнаты?..
Нет, это совсем не походило на комнату.
Словно гигантский темно-голубой мяч разрезали пополам и одну половину положили на землю так, чтобы она изображала собой потолок и стены. Геометрически правильная сферическая поверхность купола казалась выточенной из одного куска неизвестного материала, который очень напоминал металл, но был лишён характерного металлического блеска.
Пол, того же темно-голубого цвета, был гладкий, но не блестел и, по-видимому, не отражал в себе купола.
Никаких следов окон или дверей! За исключением «дивана», никакой другой обстановки — комната совершенно пуста!
Глаза привыкли к свету, и тогда он понял, что освещение только показалось ему ярким после долгого пребывания в темноте.
Нигде не замечалось ни малейшей тени. Насколько он мог видеть при полной неподвижности головы, предмет, на котором он лежал, также не отбрасывал от себя никакой тени.
После нескольких минут внимательного наблюдения больной решил, что, пожалуй, свет, как это ни странно, исходит из купола и из пола. Помещение освещено одновременно со всех сторон.
Его удивление возросло ещё больше, когда он посмотрел на то, что принимал раньше за одеяло.
Широкое покрывало темно-синего цвета мягкими складками закрывало его до середины груди. Подушка и поверхность ложа, которую он мог видеть у своих плеч, тоже были синими. На этом фоне он видел свою грудь и руки. Белые простыни, которые он по привычке ожидал увидеть, отсутствовали. Всё было глубокого ультрамаринового цвета и сливалось друг с другом.
Никакой одежды на нём не было.
Вид голых рук вызвал новый поток мыслей. Он вспомнил, как сильно похудел за последнее время (до того, как потерял сознание). Но теперь от худобы не осталось и следа. Руки были как у здорового человека и покрыты ровным коричневым загаром, которого раньше не было.
Скосив глаза, он, как мог, осмотрел свои плечи и убедился, что так же, как руки, поразительно изменились. Ключицы и плечевые суставы, так резко выступавшие раньше сквозь обтягивавшую их кожу, теперь были почти не видны.
Но если болезнь, едва не сведшая его в могилу, каким-то непонятным образом сменилась цветущим здоровьем, то почему же он не может двигаться?
За удивлением последовала тревога.
Почему так долго оставляют его одного? Почему никто не идёт к нему? Что будет с ним дальше?
Люди, кто бы они ни были, не могли не понимать, что обстановка «павильона» (он обрадовался удачно найденному названию) непонятна больному и должна волновать его. Если его лечат, а это безусловно так, то врачи не могут пренебрегать спокойствием своего пациента. Они должны прийти, и как можно скорее.
Неподвижность тела становилась мучительной.
Ему страстно захотелось крикнуть, позвать кого-нибудь, но все усилия привели только к тому, что
