тогда Малыш Джи сказал, что в том, чтобы быть ассасином, нет того почета, как в том, чтобы управлять ассасинами.
И если хан откажется от затеи выучить сына премудростям Синанджу, то его сына ждет еще большее величие и слава, потому что он тогда будет править воинами Синанджу. Таким образом Малыш Джи не только избавил себя от нерадивого ученика — ибо монголам никогда не постичь движения так, как корейцам, — но заслужил от хана еще большую награду.
Позднее следующие поколения Синанджу, не найдя достойных кандидатов ни в селении, ни на всем полуострове, пытались обучить тайца, а однажды даже наглого японца, который затем из жалких обрывков искусства Синанджу создал школу ниндзя. Но на протяжении многих тысячелетий не было искусства, которое преуспело бы так, как Синанджу.
И вот теперь человек, который менее кого бы то ни было подходил на эту роль, белый американец, к тому же сомнительного происхождения, невзирая на упадочнические белые обычаи, и по поведению, и по строю мыслей стал настоящим Мастером Синанджу. И Чиуну надлежит объяснить в своей хронике, каким образом, и главное — почему он избрал себе столь неподходящего ученика.
Эту тему он уже исподволь затрагивал в своих предыдущих записях, настойчиво возвращаясь к той мысли, что Америка является всего лишь продолжением Корейского полуострова, и особо подчеркивая, что индейцы, приплывшие в Америку через Берингов пролив, были азиатского происхождения. Как бы то ни было, рассудил он, через несколько тысяч лет немного останется ученых, которые будут сильны в таких тонкостях. К тому же, может еще найтись добропорядочная кореянка, которая родит детей от семени Римо, так что через какие-то шестнадцать поколений кровь можно будет считать совершенно чистой.
И тогда никто уже не сможет подкопаться. Но Чиун сейчас подошел к тому месту в летописи, где ему надлежало вписать родителей Римо, а он не мог внести данные о его происхождении не только в графу “не из самого центра селения Синанджу”, но и в раздел “отдаленные окраины”. Америка есть Америка, а никакое не продолжение Корейского полуострова. Что-что, а уж карты у будущих Мастеров будут, и Чиуну не хотелось бы войти в историю в качестве лгуна. Он уже много лет работал с Римо, сначала побуждая его написать собственную хронику, — что так и не было сделано, — потом — добиваясь, чтобы он называл его “Великий Чиун”. На самом деле титул Великого Мастера могли дать только потомки.
Итак, Чиун сидел с полной чернильницей над свитком из кожи ягненка, и в голове у него вертелся древнекорейский иероглиф со значением “белый”. Он собирался начертать его на пергаменте.
И тут в номер вошел Римо. Чиун безошибочно узнал его по тому, как беззвучно и легко отворилась дверь, естественным образом повернувшись на петлях, вместо того чтобы издать обычный металлический скрежет. Кроме того, не было слышно тяжелых шагов, когда на пятки ложится весь вес тела, и до него не доносилось пропитанного запахом мяса дыхания человека, который дышит так, как привык от рождения.
Посетитель вошел легко как ветер, так умел войти только один человек — Римо.
Чиун обмакнул перо в тушь и спросил, не хочет ли Римо все же приступить к освоению навыков ведения летописи?
— Ты можешь записывать все, что хочешь сказать, — сказал Чиун, и его седые волосы заплясали от радости.
— Ты сегодня особенно рад меня видеть, папочка. С чего бы?
— Я всегда рад тебя видеть.
— Но не настолько. Что-нибудь случилось?
— Ничего не случилось.
— Это все тот же свиток, над которым ты работал утром? — спросил Римо и бросил взгляд на иероглифы, означающие “удостаивать” и “власть”.
С утра Чиун не только не продвинулся вперед — он просто застрял на тех же самых словах.
Римо включил телевизор и нашел “Дайнэмик-ньюс” четырнадцатого канала. Зазвучала энергичная, не терпящая возражений музыка, потом появилась заставка, и на ее фоне в кадре плавно возникли несколько беседующих между собой людей. Потом эти люди стали разговаривать с другими людьми, не работающими на четырнадцатом канале. Это были политические деятели. Потом на экране стал бушевать пожар, и репортеры четырнадцатого канала брали интервью у пожарных. И при каждой смене кадра звучала музыкальная отбивка. Под эту музыку могли бы маршировать войска. Под эту музыку четырнадцатый канал мог бы давать в эфир архивные кадры взятия Берлина.
Натали Уотсон на экране не было. Именно об этом повел разговор ведущий. Он говорил о том, как это ужасно, когда нападают на журналистов, которые хотят видеть Америку свободной страной. Он говорил о том, что слово журналиста является самым достоверным элементом любого материала.
“Мы, работники “Дайнэмик-Ньюс” Четырнадцатого канала, со всей решимостью и прямолинейностью заявляем, что не намерены далее комментировать инцидент, происшедший сегодня на озере. И мы хотим добавить, что четырнадцатый канал всегда боролся и будет бороться с распространением наркотиков. Что касается мисс Уотсон, то она вернется к работе, как только хирурги извлекут микрофон у нее из пищевода”.
Снова зазвучала воинственная музыка.
Слава богу, подумал Римо. С этим покончено. Ему стало хорошо. Он посмотрел на Чиуна. Тот улыбался. Он даже не сердился на Римо, что тот отвлекся на что-то постороннее, а не углубился целиком в свиток, который он ему показывал.
— Что такое? — спросил Римо.
— Ничего. Я просто подыскиваю название для летописи, которую в один прекрасный день ты начнешь писать. И я подумал, может, ты сам подберешь это слово.
— О каком слове ты говоришь?
— Может, ты напишешь о том, что сам не захотел поведать мне о своих родителях, а заодно и о том, что с тех пор, как с тобой провел курс обучения Великий Чиун, ты стал двигаться как настоящий Мастер Синанджу?
— Ты хочешь, чтобы я называл тебя Великим?
— А ты решил называть меня Великим? — спросил Чиун. — Что ж, это твое право. Когда меня не будет, и ты станешь Мастером Синанджу, я уверен, ты будешь вспоминать обо мне со всем почтением.
— Мне не совсем понятно, что значит “Великий”. Других ведь Мастеров я не знаю.
— Если ты прочтешь летописи, то поймешь, что значит “Великий”.
— Я читаю их. Они все искажают. Ивана Грозного они представляют как Ивана Благостного, потому что, видите ли, он вовремя платил. У вас весь мир вращается вокруг того, что является хорошим и плохим с точки зрения Синанджу. Все эти хроники по большей части чушь. Теперь я это понимаю. Я уже не стажер.
— Не кощунствуй.
Чиун поднял голову в праведном гневе.
— Это правда, — возразил Римо. — Все эти хроники — чистейшей воды сказка.
— Хроники Синанджу — это то, что делает нас с тобой теми, кто мы есть. В них наше прошлое — и наше будущее. В них наша сила.
— Если они такие правдивые, почему ты меня призываешь ко лжи?
— Тогда сформулируй, что ты называешь правдой. Римо посмотрел на свиток.
— Белый. Слово, которое тебе нужно — “белый”. Хочешь, чтобы я сам его написал? В каллиграфии я послабей тебя, но я все же напишу его. Ведь это я — “белый”.
— Как это грубо, — сказал Чиун. — Может, можно найти более изящные выражения? Ну, например, что посторонним людям ты можешь показаться белым, но благодаря тому, что тебя научили двигаться и ты обрел недюжинные достоинства, ты стал настоящим корейцем в душе.
— Я, — белый, — твердил Римо. — И иероглиф должен быть — “белый”. Знаешь, как он пишется? Белое озеро, огороженное палками. Хочешь, чтобы я его написал?
— Я хотел, чтобы ты мне помог, — вздохнул Чиун, — но я понял твою мысль. — Он промыл перо в чистом уксусе и воском запечатал чернильницу со специальной тушью, которая была составлена из таких компонентов, чтобы не поблекнуть в веках и донести историю Синанджу до Мастеров будущего. Он больше не будет писать, пока не избавится от горького чувства предательства. — Теперь я долгие годы не смогу
