– Дома шалопут, – успокаивала ее добрая Раиса, – спи, не волнуйся.
Уходить из семьи насовсем Яшка как-то не собирался, да и это никому в общем-то не было нужно. Так и жили. Моя мать, человек деятельный, смотреть на это все, конечно, спокойно не могла, правда, помощи и спасения у нее никто не просил. Хотя, может быть, отец, наверняка страдал и переживал за свою умницу и красавицу сестру. В общем, решили они Ивочку просватать. Нашелся и жених – коллега отца, некий Генрих, старый холостяк. Был он очень сдержан, высок, худощав, вполне хорош собой, занимал приличный пост. Словом, полная противоположность Яшке. Два полюса. Мама все удачно, как ей казалось, устроила. Ивочка тогда пришла к нам в дом (Яшка в это время был на передержке после очередного запоя у Раисы), Генрих галантно ухаживал за Ивочкой, наливал ей вино, прекрасно вел беседу, был вполне осведомлен о культурной жизни Москвы. Ивочка была безучастна. Мать вытащила ее на кухню и яростно шептала ей:
– Дура, приличный мужик, холостой, непьющий, с зарплатой, чем он тебе не хорош?
– Всем хорош, – смеясь, отвечала Ивочка, – всем хорош, но не мне, – каламбурила она.
– Господи, какая же ты идиотка, – возмущалась мать. – Ну что ты в этом ханурике нашла? Губишь свою жизнь, а сколько осталось бабьего века? Это шанс, и хватать его надо обеими руками.
– Не умею, – отмахивалась Ивочка. – Спасибо тебе за хлопоты, но у меня все хорошо, – убеждала невестку Ивочка.
– Хо-ро-шо? – делала круглые глаза мать. – И вот это все ты называешь «хорошо»? Ну живи как знаешь, а вообще-то ты слабоумная, – спокойно заключила мать.
– Нет, – тихо возразила Ивочка, – просто я его люблю, да что ты знаешь о нем? Он – личность, яркий и талантливый человек.
Мать не ответила и только со вздохом безнадежно махнула рукой:
– О чем с тобой говорить?
Отец, правда, упросил Ивочку встретиться с Генрихом еще раз. Вдруг... Ничего подобного. Они прошлись по улице, сходили в кино, а потом Ивочка извинилась и уехала домой. Что же, каждый видит свое счастье по-своему. Ее, Ивочкино, счастье в лице пьющего и маргинального Яшки теперь приводило к ней в дом свою дочь – тихую долговязую Маринку. И Ивочка уже заботилась и о ней. Теперь Маринку Ивочка водила по музеям, покупала ей книжки и вязала мохеровую кепочку с жестким козырьком – модную в то время. Но годы не проходили мимо.
Ивочка постарела, пополнела, и в ее чудесных волосах уже вовсю блестели серебристые нити. Теперь я ездила к ней не часто – во-первых, почему-то стеснялась Яшки, во-вторых, слегка ревновала к молчаливой и угрюмой Маринке да и просто закрутила своя молодая и пестрая жизнь. Но Ивочкиной любви хватало на всех – и когда у меня случалась очередная сердечная драма, мы болтали часами с ней по телефону. Потом к Ивочкиной жизни все привыкли и уже перестали это обсуждать. На свой пятидесятилетний юбилей Ивочка накрыла роскошный стол – сациви, пироги, холодец, заливное. И собрала много гостей – Ивочкины коллеги по институту, соседи, вся ее нехитрая родня. Я прибыла с кандидатом в мужья и тщательно скрываемой ото всех двухмесячной беременностью. Мы поцеловались с Ивочкой в тесной прихожей, и меня впервые замутило от ее духов – конечно, все того же ландыша. Яшка сидел во главе стола в белой сорочке, в галстуке и новом костюме. Тамадил он изо всех сил и прочел стихи, посвященные Ивочке, – удивительно трогательные и глубокие. Его дочь Маринка таскала на кухню посуду и грела горячее. Было шумно, весело, сытно и плотно накурено. Я все время выходила на балкон, накинув шубу – подышать свежим морозным воздухом. Ивочка вышла ко мне, накинув на плечи шаль.
– Какой срок? – тихо спросила она.
Я ответила.
– Ну, дай-то Бог, парень, по-моему, славный, – благословила она. – А знаешь, я сегодня действительно счастлива. Здесь самые близкие и родные мне люди.
Ивочка почему-то грустно вздохнула и замолчала. Потом, словно отряхнув с себя грусть, она спросила: – Ну как тебе Раисины пироги? И добавила: – Печь она большая мастерица.
К концу вечера Яшка, конечно, напился и заснул прямо в кресле с открытым ртом, откинув назад голову с уже сильно поредевшими кудрями. Потом пили чай и пели песни – про улицы Саратова и про того, кто спустился с горочки.
По дороге домой мать не умолкая сокрушалась по поводу загубленной Ивочкиной жизни. А мой любимый удивился и сказал, что Яшка ему вполне понравился и что он колоритная и яркая личность.
– Личность? – возмутилась моя мать и обиделась на моего жениха дня на три. Отец долго молчал, а потом мягко возразил – она, его сестра, конечно, заслуживает лучшего. Мать не задержалась и ответила, что каждый имеет то, чего заслуживает. Такой фактор, как любовь, она обычно не учитывала. Я в разговоре не участвовала – у меня кружилась голова, и меня здорово мутило. Все это продолжалось еще какое-то время, пока Яшка не умер. Несколько дней он не появлялся ни дома, ни у Ивочки. Обе встревоженные женщины бросились его искать. Нашли. В судебном морге спустя неделю. Как потом выяснилось, подобрали его на улице уже мертвым, с пробитой головой где-то в районе Пироговки. Ничего, конечно, выяснять не стали, и оставалось только гадать, что скорее всего этот вечный Дон Кихот с кем-то связался или вступил в неравный спор, а может, защищал свои незыблемые принципы или женщину, в конце концов. А может, просто порезвилась шпана – могло быть все, что угодно в нашем неспокойном городе. Да и какая в принципе разница?
Хоронили его и Раиса, и Ивочка, естественно, сидевшие на табуретках по обе стороны гроба. Поминки собирала Раиса, и таким вот странным образом мы попали к ней в дом. И тут я впервые увидела Яшкины картины – это была графика, что-то черно-белое, иногда уголь разбавляла рыжая сангина. Сюжеты были странные и притягивающие – почему-то католические, устремленные в небо шпили грациозных костелов, старые московские дворы и странные портреты – одинокие мужские фигуры с нечеткими, будто смазанными чертами лица. Потом Яшкина уже взрослая дочка Маринка достала толстую общую тетрадь в коричневой дерматиновой обложке. Это были Яшкины стихи. Оказывается, он писал их всю жизнь. И Ивочка тихо, вполголоса начала их читать. Все притихли. Мы были ошеломлены. Это была истинная поэзия – глубокая, трепетная, сильная и печальная, раскрывающая все закоулки такой таинственной и яркой Яшкиной души. Теперь нам стало многое понятно. И уже вполне реально мы представляли масштаб его личности и абсолютную трагедию его в чем-то нелепой жизни. Хотя, если вдуматься, почему же трагедию? Ведь он был любим двумя достойными женщинами – широкой, открытой, по-простому мудрой и всепрощающей Раисой и тонкой, трепетной и интеллигентной Ивочкой. Да нет, какое там, разве поскупилась судьба, выбросив ему определенно два туза – двух прекрасных и любящих женщин? И теперь мы понимали, что любить его вполне было за что. Хотя вряд ли любят «за что-то». Яшкина дочка Маринка окончила университет и вышла замуж за аспиранта с мехмата. Такого же тощего, носатого и молчаливого, как она сама. Были они похожи, как брат с сестрой. Вскоре они укатили в Америку. Там у них, безусловно, были перспективы. Раиса много хворала, и Ивочка помогала ей. Вместе они ездили к Яшке на могилу. Вдвоем. Крепко держа друг друга под руки. Потом Ивочка похоронила и Раису. Вышла на пенсию, стала седой как лунь, но по-прежнему, оставалась красавицей – те же темные платья с пояском, только уже без декольте, а со стойкой, та же нитка жемчужных бус на шее, тот же запах ландыша. Маринка звонила ей регулярно. Там, в Америке, у них было все хорошо. Два прекрасных программиста, зарабатывали они замечательно, родили двух девчонок- близняшек и очень звали Ивочку к себе в гости. Она все отнекивалась, а мне признавалась, что просто страшится такого долгого путешествия. Но все же мы ее уговорили. Вместе с ней мы покупали дежурный набор сувениров – гжель, хохлому, льняные скатерти, мельхиоровые ложки. Я отвозила Ивочку в Шереметьево и, конечно, не думала, что прощаюсь с ней навсегда.
Из Америки Ивочка не вернулась – Маринка уговорила ее остаться там. Насовсем. Ивочка звонила мне, плакала, советовалась, рассказывала, как чудесно приняла ее Маринкина семья – и муж, и девчонки. Говорила о том, какой чудесный у Маринки дом – в лесу, где ходят под окнами косули и огромные дикие индюки и куда даже однажды забрел маленький бурый медвежонок. Она много плакала и смеялась и говорила, что очень скучает по Москве и по своим книгам, но все же было очевидно, что она счастлива и наконец не одинока. Да нет, даже больше – у нее была большая и дружная семья. На фотографиях она стояла рядом с Маринкой – теперь еще больше ставшей похожей на своего отца, – такой же худющей, длинноносой, с густыми темными кудрями, небрежно разбросанными по плечам. Ивочка сменила свои темные строгие платья на джинсы и свободные светлые рубашки. Теперь она была вполне американской пожилой леди – белые кроссовки, темные круглые очки. Чужая немножко, но, по-моему, абсолютно
