спокойна, ты девочка разумная. А вот как вышло. Обе виноваты и расхлебывать будем вместе. Какой у тебя срок?
Елизавета Осиповна говорила обо всем спокойно, но было видно, что убита, раздавлена этой вестью и пытается справиться с собой.
– Что Гера? – пролепетала Аннушка.
– А что Гера? – удивилась мать. – У него своих забот полон рот, что ему до этого? Где он и где мы? В общем, будем жить. Жизнь, Анюта, не кончается.
На том и порешили.
А в квартире на Петровке меж тем текла жизнь и происходили перемены. К старухе Капустиной, например, приехала из деревни племянница Райка – тридцатилетняя вдовица. Райка была горластая, крутобокая, с большими некрасивыми руками. В деревне она работала телятницей. Но там не заладилось: муж напился и заснул с папиросой – сгорел вместе с домом. Жить стало негде. У родни дом полон под завязку: два брата с семьями, куча племянников, батя пьющий и тяжелый на руку и почти слепая мать. Со снохами Райка не ладила. На ферме работа была тяжелая, грязная. И решила она податься в Москву, вспомнив про отцову сестру.
Старуха Капустина ее приняла настороженно и без удовольствия. Но Райка ее убедила:
– Я тебе родня, ты старая, ходишь плохо, живешь на копейки. Я пойду торговать и тебя прокормлю. Буду стирать, щи варить, а ты меня пропиши. Ну что тебе, жалко? Все одно комнате пропадать, а в старости кто тебе в аптеку сбегает, портки постирает?
В общем, недоверчивую и опасливую тетушку она убедила. Устроилась на Дзержинке в большой гастроном. Стала в дом носить и колбасу, и сыр, и всякий дефицит. Старуха Капустина так отроду не ела. Правда, с племянницей жили как кошка с собакой, крик стоял – мама не горюй. До драк доходило. А потом ничего, мирились. За бутылкой портвейна под закусочку. И так до следующего раза.
Райка понимала – и угол у нее есть, и работа непыльная, а замуж выходить все равно надо. Жизнь свою бабью устраивать. Не вечно же этой старой гадине портки вонючие стирать. Бабий век он ох какой короткий.
Только женихов что-то не предвиделось. Сошлась с грузчиком в гастрономе – тоже пьянь, спасибо, таких видали-перевидали. Наелись досыта. Тот как протрезвеет – в подсобку ее тащит собачью свадьбу справлять. А потом еще трояк на опохмелку требует. Райка с ним намаялась. Хватит, нахлебалась такого дерьма по уши.
А вечером как-то пошла в ванную, душ принять, а дверь на щеколду не заперла. И входит тут сосед, майор Горлов, увидел Райку во всей ее деревенской молодой красе и обмер на пороге. Тут у них все сразу и случилось. У Райки кровь молодая, да и он мужик еще хоть куда. И начались у них свидания по вечерам в душной ванной с облетевшей старой плиткой – только теперь они дверь на щеколду закрывали, не забывали.
Горлиха узнала обо всем последней – вся квартира уже гудела, как улей. Горлиху не жалели – ее никто не любил, но и за Райку не радовались – приехала паскуда, увела чужого мужика. Поняла все Горлиха спустя четыре месяца, напоровшись в коридоре на крупный Райкин живот, – и вечером ее увезли в больницу с инфарктом. Из больницы Горлиха уже не вернулась. Похоронили. Сын Вадим из Лондона на похороны не приехал. Райка въехала в комнату Горловых еще до смерти хозяйки и стала перешивать себе Горлихины наряды. Чего добру пропадать?
Родила она сына, крупного мальчика с красным сморщенным личиком и рыжими волосами, точную свою копию.
Майор Горлов, здоровый и крепкий мужик, вдруг потерял сознание и упал в той самой ванной, где еще недавно так упоительно грешил. Хлопнул его инсульт – и сразу из крупного и здорового мужчины он превратился в трясущегося старика. Райка орала на него день и ночь, била мокрой тряпкой по лицу – а он плакал и проклинал жизнь, вспоминая себя недавнего и свою покойницу жену. Вот уж кто служил ему верой и правдой! Младенца он не полюбил, Райку возненавидел, по старшему сыну тосковал, за смерть жены себя казнил.
Райка вскоре сошлась с участковым, тот был ей пара – молодой, здоровый деревенский парень. Приходил вечерами, и Райка выкатывала кресло с парализованным мужем в коридор, где тот сидел часами, и по лицу его текли бесконечные слезы. Соседи проходили мимо и опускали глаза. И жалко старика, а что поделаешь? Да и вообще, поделом ему, кобелю старому.
Еще женился Ларин отец, инженер Стрекалин. Вот за кого соседи радовались! На своей секретарше, миниатюрной и милой красавице Маргарите, которая была тут же прозвана Дюймовочкой. Славная, тихая, доброжелательная. На кухне со всеми здоровается, у всех спрашивает, как дела, нужно ли чего. Маргариту полюбили. К мужу она относилась нежно – жизнь обоих побила, никого не пропустила. Поговаривали, что она восемь лет ухаживала за лежачим мужем, бывшим альпинистом, повредившим на своих отчаянных виражах позвоночник. Досталось бедной женщине по горло, под завязку. Но сама она про свою прежнюю жизнь ничего никому не рассказывала, ни слова, ни жалобы – а это всегда люди способны оценить. Старая Глаша совсем одряхлела и почти ослепла. Помощница из нее уже была никакая. Теперь Дюймовочка- Маргарита мыла Глашу в ванной в большом эмалированном тазу, выводила к подъезду подышать воздухом, варила обеды, стирала белье. И опять не роптала.
Аннушка вышла на работу. Дали ей два шестых и два седьмых класса. Директриса ее пожалела: куда ей сразу, без опыта, старшеклассников, съедят ведь девчонку, потрохов не оставят.
К концу третьего месяца токсикоз постепенно отступил, правда, все время хотелось спать и есть – и, стесняясь и краснея, она брала в школьной столовой два вторых и еще пару пирожков с повидлом.
Как-то с ней за столик присела учительница физики Светлана Петровна, дама лет сорока пяти. Она с удивлением взирала на тарелки, стоявшие перед Аннушкой, а потом не выдержала и сказала:
– Ну, девка, ты даешь, у меня столько муж за ужином не съедает. А он медведь будь здоров, сто двадцать кэгэ. А ты при таком питании еще ничего, счастливица. – Потом вдруг поставила стакан с компотом на стол и всплеснула руками: – А ты часом не беременная, а, девица?
Аннушка мгновенно залилась краской, выскочила из-за стола и выбежала из столовой.
На следующий день ее вызвала директриса. Посмотрела на нее внимательно, тяжело вздохнула и спросила:
– Ничего сказать мне не хотите, Анна Брониславовна?
Аннушка затравленно молчала.
– Ну, все ясно, – опять тяжело вздохнула директриса. И жестко добавила: – Негоже жизнь свою с вранья начинать.
В апреле Лара родила близнецов – двух мальчиков, довольно крепких для двойни, по два с половиной килограмма. Рожала долго и тяжело, но мальчишки оказались крепкими и здоровыми, слава богу. Левушка был на седьмом небе от счастья.
А в начале августа родилась девочка у Аннушки – слабенькая, маленькая, болезненная. Из роддома их встречала Елизавета Осиповна – одна. Гера приехать не смог – в феврале у них с Ниночкой тоже родилась дочка – назвали Лизонькой, в честь бабушки. Дома Елизавета Осиповна все подготовила к приезду дочери – кроватку, коляску, приданое. Девочку назвали Милочкой.
В квартире шушукались по углам про Анюту. Кто ждал от такой тихони подобного? Вот от Лары – пожалуйста, сколько угодно. Но от скромницы Анюты? Чудеса, ей-богу. Но поговорили и забыли. Людей больше увлекала другая важная новость: поговаривали, что коммуналку будут расселять и всем дадут отдельные квартиры. Правда, черт-те где, на выселках, в новостройках, в Бабушкине. Но зато это будет своя, отдельная квартира, с чистой ванной, туалетом и только своей, личной кухней. Радовалась в основном молодежь. Старики недовольно скрипели, не хотели уезжать из центра, где прожита вся жизнь, где все близко, понятно и знакомо и все под рукой. А там, говорят, хлеб бывает в магазине два раза в неделю.
Как-то забежала Лара на минутку – посмотреть на Анютину дочку (своих мальчишек она оставила на старенькую бабушку). Поохала-поахала:
– Ах, Анька, счастливая! У тебя девка, не то что у меня два пацана – намаюсь с ними, ох, намаюсь!
