исчезает, гаснет навсегда. Он дико закричал и бросился на женщину, свалил ее на пол, почувствовав под собой крепкое, будто сделанное из пластика, тело вместо живой теплой плоти.
В глазах-прорезях мелькнуло изумление, баба извернулась и сбросила Еникеева – она была сильна, куда сильнее его, и рыхлому Паше было не под силу состязаться с гуттаперчевым гибким чудовищем. Но он встал, защищая лежавшую у его ног Полину, и снова бросился на чудовище, ощерившее рот и визжавшее с яростью крысы.
Полина пришла в себя от скрежета, разрывавшего барабанные перепонки, и, с трудом подняв голову, которую разрывало от боли, увидела возле окна две сцепившиеся фигуры. Одна из них боролась молча, вторая издавала пронзительный визг, который Полина приняла за скрежет.
В первой фигуре она узнала полноватого неуклюжего парня, изредка заходившего в их галерею, написавшего ту самую акварель, которая так понравилась деду. Волосы его были всклокочены, рубашка порвана, дешевая куртка съехала на одно плечо, мешая драться. Он даже не дрался – скорее, не давал Томше вернуться к телу Полины; у него хватило сил на то, чтобы оттащить Томшу в сторону, но не хватило на то, чтобы остановить ее.
Томша, заметив движение, повернула голову, увидела, что девушка очнулась, и издала новый крик, затем толкнула противника в окно с такой силой, что Паша выбил стекло, и осколки полетели вниз, разбиваясь об асфальт. Второй удар наполовину выкинул его наружу, и он, из последних сил вцепившись руками в раму, увидел, как Томша делает шаг к девушке, стоявшей на коленях и глядевшей на него огромными провалами глаз на белом лице. Его сковал ледяной весенний ветер, он слышал крики прохожих внизу, но воспринимал их отстраненно, будто доносящиеся из другой реальности. Они и вправду были из другой, потому что его собственная реальность осталась внутри мастерской, в которой женщина с лицом убийцы готовилась закончить то, что начала делать с Полиной Чешкиной.
Он втянул себя обратно, в свою реальность, оттолкнулся ладонями от рамы, обхватил гуттаперчевое тело и дернул на себя – туда, где ледяной ветер был на его стороне. И полетел вниз, слыша не отчаянный крик Полины, не вопль женщины, летевшей вместе с ним, а насвистывание ветра, в котором рождалась старая песенка о человеке, отправившимся за солнцем в один прекрасный день.
...................................................
В галерее с утра было всего несколько человек. «Лето, все разъехались», – думал Чешкин, проходя мимо картин. Двое посетителей привлекли его внимание – молодые ребята в хорошо пошитых костюмах, один из них, похожий на монгола, присматривался к «Рыцарю» работы Павла Еникеева.
– Он мне нравится, между прочим, – услышал Чешкин. – Графика... детская, что ли?
– Ерунда какая-то. Хочешь графику, выбери себе что-нибудь из Твардиери, если денег хватит.
Раздался приглушенный смешок, раскосый негромко огрызнулся, и Владислав Захарович подошел ближе.
Он посмотрел на рыцаря, а рыцарь с картины посмотрел на него. Это был неправильный рыцарь: весь какой-то всклокоченный, без коня, улыбающийся детской счастливой улыбкой, как мальчишка, которому подарили доспехи. У рыцаря было пухлое расплывчатое лицо Паши Еникеева, Чешкин хорошо это видел.
За рыцарем рос сказочный лес, и туда-то он и собирался отправиться – по пыльной дороге, терявшейся под черными косматыми сводами.
– Конечно... – пробормотал Владислав Захарович. – Нужно догнать короля с портными, да и мальчишку. Вряд ли он успел далеко удрать.
– Что?
Двое у картины обернулись на него.
– Не обращайте внимания, – ответил Чешкин и собрался уходить, но раскосый остановил его.
– Э-э-э... послушайте! Вы консультант, да? А сколько стоит эта работа?
– Нисколько. Она не продается.
– Но, послушайте... Я ее куплю!
– Она не продается, – повторил Владислав Захарович и пошел прочь, провожаемый солнечным взглядом последнего рыцаря.
Эпилог
Год спустя.
Телефон зазвенел в кармашке, стоило только ей выйти из магазина и спрятать пшенично- золотистую, восхитительно пахнущую французскую булку в сумку. Торба была такой необъятной, что из нее выглядывал лишь аккуратно закругленный кончик хлеба. Полина еле сдержалась, чтобы не надорвать упаковку и не отломить горбушку прямо на улице – ее остановила мысль о том, что тогда она точно съест половину булки, а врач посадила ее на диету.
Когда зазвонил телефон, она обрадовалась – сможет отвлечься от мыслей о хлебе.
– Да? – пропела Полина в трубку, изучая свое отражение в витрине магазина – расплывшуюся женщину с отечным, болезненно бледным лицом.
– Как ты сегодня? – негромко спросил Крапивин.
– Я – прекрасно! – она рассмеялась, отходя от витрины, и прохожий удивленно обернулся ей вслед. – Я купила булку и собираюсь ее съесть. Нет, не так: слопать. Сожрать... – она задумалась.
– Навернуть, – дополнил муж, и по его голосу она почувствовала, что он улыбается. – Ты собираешься уплетать ее за обе щеки, чтобы крошки сыпались на стол и на пол?
– Именно! – подхватила Полина с воодушевлением, проходя под капелью с крошечных сосулек, выдолбившей лунки в подмороженном с ночи снегу. Каждая упавшая капля поднимала мелкие брызги, и Полина не удержалась – присела на корточки, поймала ладонью прохладную водяную пыль, приложила ладонь к щеке. – Знаешь, я боюсь сглазить, но, кажется, все закончилось.
Несуеверный Крапивин вспомнил, как весь последний месяц жена бледной тенью выползала по утрам в коридор, шатаясь, шла в туалет, затем подолгу отлеживалась в постели... Как избегала продуктовых магазинов, потому что не выносила запахов продуктов, и в особенности – аромат свежевыпеченного хлеба. Вспомнил – и негромко постучал три раза по своему деревянному столу, одновременно символически сплевывая через левое плечо.
– Как твои занятия? Ты пока не собираешься их отменять? – спросил он, ловя в трубке звук ее шагов.
– Ну что ты! Ребята такие молодцы! Вечером покажу тебе рисунки, один из них должен тебе особенно понравиться.
Жена начала увлеченно рассказывать о том, что они рисовали, и кабинет вокруг Крапивина растворился. Денис шел рядом с Полиной, бережно поддерживая ее под руку, выбирая на тротуаре сухие места (всю зиму он панически боялся, что она поскользнется на льду), и слушал ее голос, вдыхал арбузный запах апреля, швырнувшего щедрой россыпью несколько ярких солнечных дней, окончательно разбудивших город.
– А день сегодня невероятный, – сказала она, огибая неуклюже забравшуюся на тротуар грязную машину, – такой звенящий, и везде солнце. Столько света... Я отвыкла от него за зиму, иду и щурюсь.
Денис Крапивин сощурился следом за Полиной, поймал в блестящей поверхности стола, словно в тонком слое подмокшего льда, отражение ее фигуры.
– А что у тебя? – спросила она, и Крапивин знал, что это не дежурный вопрос.
– Сегодня пришел довольный Паникеев и сообщил, что завел щенка, – сказал он и усмехнулся. – Показывал фотографии.
Он стал вспоминать Паникеева с его собакой, описывать в деталях, чтобы Полина ясно представила все – так же, как видел он сам. Крапивин не задумался о том, что еще год назад никому из коллег не пришло бы в голову показывать ему фотографии щенка и делиться впечатлениями о том, как тот валяется на диване, подставляя хозяину плюшевый живот.
«А выбирал он его так... – слушала Полина, идя по улице и задерживаясь взглядом на коляске, которую катила перед ней длинноволосая девушка... – Ключи уронил перед его носом, представляешь! А тот...»
Коляска завернула за угол, Полина остановилась перед светофором.
«Тогда заводчик его спросил, где он об этом прочитал...»
Она улыбалась, сама того не замечая, воспринимая несущиеся машины как длинные цветные линии, из
