Немного о себе

интриги — старый джентльмен доводился родственником этой жалкой парочке, но понять этого я не мог. Интересовал меня только дружелюбный пони на выгуле. Мои слабые попытки оправдаться не были приняты, и вновь за удовольствие, которое, как они убедились, я получал там, мне пришлось расплачиваться наказанием и унижением. Чередование это было очень четким. Могу только восхищаться их дьявольской неуемной изобретательностью. Exempli gratia[24]. Однажды, выходя из церкви, я улыбнулся. Мой мучитель поинтересовался, чему я улыбаюсь. Я сказал — не знаю, это было чистой правдой. Он ответил, что я должен знать. Люди не смеются ни с того ни с сего. Бог весть, какое объяснение я выдумал; и оно, разумеется, было представлено женщине как «ложь». В результате я до вечера сидел в одиночестве наверху, зубрил молитву. Таким образом я выучил большинство молитв и значительную часть Библии. Сын женщины через три или четыре года поступил на службу в банк, вечером обычно возвращался слишком усталым и не мучил меня, разве что у него случались неприятности. Я научился определять по звуку его шагов, чего мне ждать.

Однако ежегодно по месяцу я находился в раю, который, искренне верю, спас меня. Каждый декабрь я жил у тети Джорджи, сестры матери, супруги сэра Эдварда Берн-Джонса, в усадьбе «Грейндж», Норт- энд-роуд. Сперва меня приходилось сопровождать, но впоследствии я ходил туда самостоятельно и, подойдя к дому, тянулся к ажурной проволочной сонетке звонка на чудесных воротах, за которыми обретал полное блаженство. Когда у меня появился собственный дом и «Грейндж» утратил прежнее значение, я попросил и получил эту сонетку для своих ворот в надежде, что другие дети тоже будут счастливы, дергая за нее.

В «Грейндже» я получал столько любви и внимания, сколько могут пожелать самые жадные, а я был не особенно жаден. Там были чудесные запахи краски и скипидара, доносившиеся из большой мастерской на втором этаже, где работал мой дядя; было общество моих двоюродных брата и сестры, наклонно растущее тутовое дерево, на которое мы взбирались для совещаний и заговоров. Был конь-качалка в детской, стол, который, водруженный двумя ножками на стулья, представлял собой великолепную горку для катанья. Были красочные картины, завершенные и полузавершенные; а в комнатах стулья и шкафы, каких мир еще не видывал, так как Уильям Моррис (наш «дядя Топси»)[25] только начинал делать эти вещи. Были постоянные приходы и уходы детей и взрослых, хотевших поиграть с нами, — за исключением пожилого человека по фамилии Браунинг[26], не проявлявшего должного интереса к боям, бушевавшим при его появлении. Но гораздо лучше всех была наша любимая тетя, читавшая нам вслух «Пирата»[27] и «Тысячу одну ночь» по вечерам, когда мы лежали на больших диванах, жевали ириски и обращались друг к другу «О, сын», или «Дочь моего дяди», или «О, правоверный».

Дядя, обладавший «золотым голосом», иногда участвовал в наших вечерних играх, хотя большей частью рисовал, не обращая внимания на наше буйство. Он никогда не сидел сложа руки. Мы установили в коридоре зачехленное кресло для «Норны с трясущейся головой»[28] и обращались к ней с вопросами, в конце концов дядя залез под чехол и стал замогильным голосом давать ответы, вызывавшие у нас содрогание и восторг. Однажды среди дня он спустился с тюбиком коричневой краски «мумия»[29] в руке и сказал, что, как ему удалось выяснить, она сделана из мертвых фараонов, поэтому нам надлежит устроить ей подобающее погребение. Мы вышли и устроили похороны — надеюсь, в соответствии с древнеегипетскими ритуалами. И я по сей день помню место, где зарыт этот тюбик.

Перед сном мы спешили в коридоры, где вдоль стен были расставлены незавершенные карикатуры. Дядя нередко первым делом раскрашивал им глаза, оставляя все прочее в угольных линиях — это очень впечатляющее зрелище. Оттуда мы неслись на свою лестничную площадку, где, перегнувшись через перила, слушали самый прекрасный звук на свете — дружный басовитый смех мужчин за ужином.

То была смесь радостей и волнения, достигавших вершины, когда нам разрешали поиграть на органе в мастерской для любимой тети, пока дядя работал или «дядя Топси» ходил, с головой погруженный в хлопоты с картинными рамами, витражным стеклом или со всеобщими разоблачениями. Тогда становилось трудно держать под сделанной мелом чертой свинцовый шарик на шнурке, и, если орган издавал визгливые звуки, любимая тетя огорчалась. Но никогда, никогда не сердилась.

Как правило, Моррис сосредотачивался на чем-то и ничего больше не замечал. Но помню одно поразительное исключение. Моя двоюродная сестра Маргарет и я (тогда мне было восемь лет) ели в детской ржаной хлеб со свиными шкварками, пищу богов, и услышали, как «дядя Топси» зовет в коридоре, как обычно, «Неда» или «Джорджи». Это находилось за пределами нашего мира. И поэтому мы особенно удивились, когда, не найдя искомых лиц, он вошел и сказал, что расскажет нам сказку. Мы уселись под столом, из которого устраивали горку для катанья, а дядя с серьезным, как всегда, видом взобрался на нашего большого коня-качалку. И, медленно раскачиваясь взад-вперед на бедном скрипящем животном, рассказал нам исполненную очаровательных ужасов историю о человеке, осужденном видеть дурные сны. В одном из них коровий хвост свисал, раскачиваясь, с груды вяленой рыбы. Ушел дядя так же внезапно, как и появился. Много лет спустя, уже познав муки творчества, я сообразил, что мы, должно быть, слушали Сагу о Ньяле[30], которая тогда интересовала его. За отсутствием взрослых, движимый неодолимым желанием рассказать эту историю и разъяснить ее, он пришел с нею к нам.

Но в определенный день — я старался отгонять эту мысль — рай для меня заканчивался, я возвращался в Дом отчаяния и два-три дня плакал, просыпаясь по утрам. Это влекло за собой дополнительные наказания^ допросы.

Впоследствии любимая тетя часто спрашивала меня, почему я никогда никому не пожаловался на то, как обращаются со мной. Дети жалуются немногим больше животных, то, что выпадает на их долю, они принимают как извечно установленное. К тому же те, с которыми обращаются дурно, знают, что их ждет, если они выдадут тайны дома-тюрьмы раньше, чем покинут его.

Отдавая справедливость той женщине, могу сказать, что ел я у нее досыта. (Помню, как ей подарили красные «фрукты», именуемые «томатами», как после долгих размышлений она сварила их с сахаром и они получились отвратительными. Мясными консервами в то время были австралийская говядина с комковатым жиром и жилистая баранина, которую трудно прожевать). Моя жизнь была хорошей подготовкой к будущему, она требовала постоянной осторожности; привычки к наблюдательности; внимания к настроениям и характерам; умения подмечать несоответствия между словами и делами; известной сдержанности; мгновенной подозрительности к неожиданным благодеяниям. Фра Липпо Липпи[31] в своем еще более тяжелом детстве открыл:

Душа и разум его обретают проницательность,
Он познает облики вещей И учится видеть в них суть.

Так было и со мной.

Мои горести через несколько лет закончились. Глаза у меня испортились, я с трудом разбирал буквы. Поэтому читал дольше, при скверном освещении. Из-за этого успеваемость в ужасной маленькой школе, куда отдали меня, страдала, ежемесячные табели успеваемости гласили об этом. Утрата «времени для чтения» была худшим из «домашних» наказаний за плохие отметки. Один табель оказался настолько плохим, что я выбросил его и сказал, что табеля не выдали. Но этот мир суров к неопытному лжецу. Мой обман оказался быстро разоблачен — сын женщины тратил время после рабочего дня в банке на помощь в этом аутодафе[32] — меня основательно избили и отправили в школу по улицам Саутси, прикрепив к спине надпись «Лгунишка». В конечном счете эти и многие подобные гнусности навсегда лишили меня способности ненавидеть. Должно быть, любая заполняющая жизнь страсть близка к собственной противоположности. «Неужто кто-то, познав Бриллиант, свяжется со стеклом?»

За этим последовал нервный срыв, мне виделись тени и предметы там где, их не было, и это беспокоило меня больше, чем женщина. Любимая тетя, должно быть, как-то узнала об этом, некто явился проверить мое зрение и сказал, что я наполовину слеп. Это тоже сочли «выламыванием» и отделили меня от сестры — очередная кара — как нравственно прокаженного. Потом — не помню, чтобы меня об этом